На хуторе - Борис Екимов

– Это можно все сделать. К-капитально. На месте.

Клавдия глядела недоверчиво.

– Чего глядишь? Я по этому делу в армии три года, при санчасти. Только что операции не делал.

– Правда? А не испортишь? – нерешительно спросила Клавдия.

Ненадежный был человек Тимофей Иванович, все это знали, но, с другой стороны, уж очень хотелось легкой помощи.

– Дура! – обрезал ее сомнения Тимофей Иванович. – Всю жизнь спасибо будешь говорить. Сейчас поставим, к-ка-питально, и выдадим замуж.

Так тверд был Тимофей Иванович, что нельзя было ему не поверить. «Видно, и впрямь может», – подумалось Клавдии.

И Тимофей Иванович уже искал инструмент и занимался делом. Конечно, ни в каких даже санитарах он не ходил, но самому ему однажды коронки ставили. Этого было вполне достаточно.

Он прочистил коронки шилом, убрал остатки раствора, тройным одеколоном их промыл, подбадривая себя: «Поставим… Цемент надо развести, и пойдет. А может, клею взять у деда Архипа». Имелся у деда Архипа хороший клей, из города привезенный, в желтом иностранном тюбике.

– Все надо делать к-капитально, а не скрозь пальцы, – приговаривал он, гоняя Клавдию за ватой да бинтом. – Воды принеси. К-конечно, кипяченой. В медицине соображать надо.

Размыслив, Тимофей Иванович решил ставить коронки на клей: «Кость клеит, железо клеит – пойдет».

И через полчаса коронки празднично посверкивали у Клавдии во рту.

– До вечера ничего не ешь, – предупредил Тимофей Иванович, получая оплату самогоном.

Стакашек он на месте выпил, опробуя, а две бутылки забрал с собой. За клей деду Архипу налил, по-честному. Одну бутылку спрятал в тернах, на берегу, для завтрашнего опохмелья. Шаляпина угостил. Осталось и еще, в кармане, поплескивало.

Солнце вставало к полдню. Тимофей Иванович с початой бутылкой в кармане пошел было к кузне, чтобы поговорить с людьми, но вдруг раздумал.

На усадьбе деда Архипа, в задах, лежали сухие дубки на дрова. Тимофей Иванович шел-шел да и присел на них. Сразу расхотелось куда-то идти. Здесь было хорошо сидеть: под хмельком, на теплом солнышке. И хутор был вокруг как на ладони: амбары, кузня, колхозная контора, конюшня, а рядом – дома, а за домами – речка со старыми вербами. За усадьбой Солонича – покатый курган, с которого пацаном на салазках катался, на лыжах; потом в женихах хороводился. Теперь вот сивый, седой, а курганик все такой же стоит, зеленый. Уже дочери с него откатались и отхороводились, слава тебе Господи, и скоро – пусть не завтра, но скоро – пронесут его мимо курганика за амбары, к кладбищу. Оно лежало видное: полсотни крестов среди желтого жнива. «Унесут, – с усмешкой подумал Тимофей Иванович. А потом – еще спокойнее: – Не нынче же и не завтра».

От кладбища по дороге тащилась старая Митревна с мешком за плечами. И чем ближе подходила она к домам, тем медленнее делался шаг ее.

Тимофей Иванович резво поднялся навстречу, подхватил мешок и саму старуху и усадил ее на колоду.

– Ноги подыграли… – охала Митревна.

– За яблоками ходила?

– За ими, за ими, Тимоша.

– Кто тебя посылает? Иль молодых нет? Ты уж годы свои выжила, мешки тягать, – укорял Тимофей Иванович.

– Взаправду, взаправду, Тимоша, – отдышалась Митревна, – Нет могуты, отживаю. Да меня и не гонит никто. А нетерпение. Ныне яблоки в садах удалися, веришь, мостом лежат, земли не видать. Вот и тягаю помаленьку, для скотины.

Просторный колхозный сад, давно заброшенный, еще родил, а порой даже щедро, как в нынешнем году.

– Сижу, сижу… и взойдет на ум: яблоки в саду пропадают. Хоть чудок да в дело произвесть. Свиньям. Телку. И коровке режу. Она так привыкла, вперед стада бежит. Сладкие яблоки, покушай.

Тимофей Иванович выбрал румяное, погрыз его, пососал. Язык, напрочь обожженный табачным и винным зельем, все же учуял сладимую плоть.

– Пацанами к Чакалкину лазили, – вспомнил он с улыбкой.

– У Чакалкина были сады, – подтвердила Митревна. – В станице продавали.

Старуха оживела, поднялась. Тимофей Иванович поднес ей мешок ко двору, наказал:

– Ты уж боле не ходи. А то завалишься вместе с яблоками.

– Да ныне уж куда… а завтра как Бог живости даст, – посмеялась Митревна. – Може, и снова встревай меня.

Проводив старуху, Тимофей Иванович, не торопясь, пошел через выгон, к амбарам и кузне. «А неплохо бы яблоками торганугь, – подумалось ему. – Набрать машину – и айда. А что? Управляющему сказать, он не будет против. А можно и без него».

Мысль была неплохая, обещая поездку, базар, веселую колготу. Но, прикинув трезвее, Тимофей Иванович решил не пытать судьбу. В райцентре этих яблок девать некуда. Свои сады. В городе, наверное, тоже. Увезти бы подальше, в северные края, и огрести большую деньгу. Но такие дела армянам да грузинам, те могут. А нашему брату – до первого милиционера, и капец. И яблоки отберут, и посадят. Тимофей Иванович сидел уже сутки. Правда, не за торговлю.

Поразмыслив и повздыхав, он решил судьбу не пытать, тем более в кармане имелась бутылка, а в ней поплескивало.

Возле амбаров, на ржавой веялке висела старенькая фуражка с голубым околышем. Старая, но гожая. Тимофей Иванович натянул ее на голову. Поглядеться было не во что, но он и так знал, что вид у него бравый.

Считай при форме, и потому походкой развинченной и легкой двинулся он к кузне, к людям. Но тут подкатил автобус со станции и высадил пассажиров. Среди них узрел Тимофей Иванович городских, особенно им чтимых. То был Юрий Амочаев, мужик почти Тимофеевых лет, инженер. С ним – баба и еще мужик, незнакомый. Тимофей Иванович встретил их торжественно: чеканя шаг, подошел, поприветствовал – руку к козырьку.

– С возвращением на родную землю.

– Тимофей Иванович! – обрадовался Юрий.

Они были даже родней, хоть и дальней.

Тимофей Иванович подхватил чемоданчик и повел гостей, обсказывая хуторские новости.

Моложавая гостья спросила смеясь:

– А почему в фуражке? Вы – военный?

– Голубой околыш, – разъяснял Тимофей Иванович и сдержанно сообщил: – Зачислен в отряд космонавтов.

Приезжие удивились. Амочаев хохотнул, он-то знал Тимофея Ивановича.

– А я вполне серьезно, – настаивал Тимофей Иванович. – Могу документы предъявить. Скоро выезжаю. Политическое дело, – сообщил он доверительно. – Запускаем в космос инженеров, врачей, баб, жучек всяких, а потом вопрос: где работники сельского хозяйства? Вот и хотят колхозника для политики запустить, – втолковывал Тимофей Иванович. – Хотят показать перед другими странами, перед капиталистическими, что у нас колхозники космоса достигли. А я первый сообразил и еще три года назад подал рапорт. Теперь вызывают. Конечно, будут еще кандидаты. Но я тренируюсь.

Он поставил чемоданчик на землю и сделал стойку на руках. Вполне прилично. Это он мог. Сделал. Отряхнул руки и поглядел на гостей очень серьезно.

И ему почти поверили. Даже Юрий Амочаев хмыкнул и спросил:

– А как же с этим? Завязал, что ли?

– Выпиваю, – кротко ответил Тимофей Иванович. – До пятнадцатого числа. А потом – завязка.

– Ну и хорошо, – рассмеялся Юрий. – Сейчас же пойдем на плес, посидим. Я люблю там, у речки.

Вот за это Тимофей Иванович городских гостей уважал и помогал им чем мог.

И сегодня все было хорошо. Принесли шаляпинские удочки, надергали карасиков, сварили, выпили под уху и сидели у речки до вечера: тары да бары.

Солнце зашло. Закатный плес светил зеленью, а потом заалел, словно зимний восход. В потемневшем небе тянулся караван воронья на ночлег. Кособокая луна встала над займищем, и сразу похолодало.

Проводив гостей, Тимофей Иванович решил и сам прибиваться к дому. Он был крепко выпивши, но не пьян. Не пьян и немного обижен. Так всегда было после городских гостей. Чем-то гордились они, подсмеивались. А Тимофей Иванович двум дочерям дал образование и замуж выдал. И дом у него не хуже других, про Шураню уж не говоря. Но когда об этом поминал в разговоре, над ним подсмеивались, и это было обидно.

И теперь немного посасывала эта обида.

На прямом пути к дому услышал он песню:

Расцветала вишенья алыми цветами,Опадала вишенья раными зорями.

Тимофей Иванович разом понял: поют вдовы. Приехала Чуриха со станции, и собрались у нее подруги: Дора Лунякина, Паранечка, Макуня. Собрались и гуляют. Это бывало у них раз-другой в году.

Тут уж ноги сами понесли его ко двору Чурихи. Он подошел, встал возле ворот и, когда во дворе стихло, завел словно в лучшие времена:

Здравствуй, чужая милая,Та, что была моей.Как бы тебя любил яДо самых последних дней.

Он распахнул воротца и вошел. Бабы сидели за столом возле кухни, под лампою, сидели замерев.

То не Тимофей Иванович во двор вошел, то прошлое: горькое, вдовье, сто раз клятое, но дорогое, то молодость вернулась к ним.

Прошлое не воротится,И не поможет слеза.Поцеловать мне хочетсяДочки твоей глаза.

И через подступившие слезы видели бабы в радужном тумане Тимошку – кугу зеленую, молодого да раннего из далекого далека. И песни его – сладкая отрава, голова от них кругом, как и прежде.