На хуторе - Борис Екимов

Песня была печальная, о войне и смерти, но Анютка пела ее отчаянно радостно. Она готовилась к свадьбе. Через неделю ее должны были выдать и увезти на центральную усадьбу, в Деминку.

Тимофей Иванович решительно повернул на голос. Пока он дошел до двора Чигаровых, Анютка успела еще одну песню спеть и снова завела:

У деревни ГлуховаПогибает взвод!

Тимофей Иванович отворил воротца, подошел к певунье, которая стиркой занималась, и спросил:

– Здорово живешь, голосистая. Ты чего, других песен не знаешь? Деревня Глухово да деревня Глухово. Меня мои бабы послали переказать: пусть, мол, поет чего-нибудь подушевнее.

Анютка весело рассмеялась.

– Да я уж все перепела.

– Мелковатый у тебя гашник, – попенял Тимофей Иванович и тут же успокоил: – Ну, ничего. Считай, что тебе повезло. Сейчас я накидаю полно корыто. К-капитально.

Уж кому-кому, а Тимофею Ивановичу песен было не занимать. В давние теперь уже годы, когда он вернулся на хутор из ремеслухи, а потом в армии отслужил, новым песням его счету не было. Парнем он был голосистым, с гармошкой, и песни его распевала вся округа. Теперь их изрядно подзабыли. И сам Тимофей Иванович певал нечасто. И потому не сразу завел нужное:

Вспомню я милые речи.Зальюся я горькой слезой.

Он пропел и тут же смолк, поняв, что песня не та. Чуть подумал и запел высоким, твердым тенорком:

Никого я не спросилась,Окромя сердца да своего.Увидала, и возлюбила,И помру, любя его…

Он пел, как в давние молодые времена: закатывая глаза, страдая. Так, именно так пел он в старые годы, и хуторские девки и бабы плакали от этих слов. Но теперь, через время, смешновато гляделся Тимофей Иванович, морщиненный, поседевший, темноликий. И страсти его песни казались неправдашними.

Когда он замолчал, Анютка, переждав лишь мгновение, широко раскрыла глаза и завела мягким девичьим голоском:

Никого я не спросила,Кроме сердца своего…

И песня словно вновь родилась. Все в ней было: девичья горячая любовь, вера любимому и верность ему. Старые, затертые и, в устах Тимофея Ивановича, смешные слова ожили и брали за сердце.

Спели одну песню, затем – другую.

– Что-то у меня голос… – откашливаясь, намекнул Тимофей Иванович. – Там, у матери, есть. Стакашек влей.

Анютка сбегала в дом и налила стаканчик. Нашлось бы, конечно, и еще. Но некстати появилась Анюткина мать, шумоватая Лизавета, и все поломала. Тимофей Иванович удалился.

Он посидел на дровах, возле медпункта, оглядывая просторный и пустой выгон перед магазином и клубом. Магазин был на замке, возле клуба крутилась малышня. Подъехала на велосипеде почтальонша и приколола к клубным дверям бумажку. Тимофей Иванович заинтересовался, пошел читать. Бумажка была про выборы. Он сразу поскучнел.

Но вдруг его осенило.

За пустырем, за клубом, на отшибе стоял просторный дом Тарасовых. Сам хозяин сейчас был на работе. Тимофей Иванович подумал немного и заспешил к тарасовскому подворью. Потом он перешел на рысь, спешил, задыхался. В тарасовский двор влетел запаленный и зашумел:

– Раиса! Раиса, где ты! Включай!

Жена Тарасова – Раиса – вышла из кухни и недоуменно воззрилась на Тимофея Ивановича, не понимая, в чем дело.

– Включай! Включай на полную мощность! – кричал и звал ее Тимофей Иванович, спеша к дому.

Раиса засеменила вослед. Так, друг за дружкою, они пересекли двор, взобрались на крыльцо, а в доме Тимофей Иванович кинулся к репродуктору.

– На полную мощность! – в последний раз крикнул он и включил эту самую полную мощность.

Из черной коробки полилась звучная музыка.

– Тьфу, – сплюнул Тимофей Иванович. – Опоздали. Но слышишь, какая музыка? – поднял он палец. – Его славят.

– Кого?

– Кого-кого… Гаврилу твоего, – он поднял руку, чтобы поглядеть на часы, которых у него сроду не было, потом поискал по комнате и нашел: – В одиннадцать часов снова будут передавать. – И наконец объяснил ничего не понимающей Раисе: – Гаврилу твоего в депутаты выдвинули. Верховный Совет СССР. Поняла?

– Гаврилу… – охнула Раиса, округляя глаза.

– Ну да. Сейчас передавали. Мы с Шураней сидим, а по радио гутарят: Гаврилу Тарасова, – продекламировал он, – знатного механизатора. К-капитально. Шурка как зашумит: беги к Раисе, она ничего не знает. Я – рысью. Но видишь, не успел, – огорчился он. – А может, в телевизоре, – спохватился Тимофей Иванович и бросился в другую комнату, включать.

В телевизоре пошипело, потрещало. Раиса впилась глазами, ожидая. Но из тьмы прояснился не Гаврила, а диктор и объявил:

– Сейчас в Москве шесть градусов. Ветер северо-западный, слабый, до умеренного.

– А-а… с погодой твоей, – заругался Тимофей Иванович. – И здесь опоздали. Значит, теперь надо ждать, – постановил он. – До одиннадцати. Радио включим на всю катушку, откроем двери, сядем на крылец. Нам некуда спешить. Ты постановь, – намекнул он. – За это полагается.

Раиса, словно оглушенная, слушалась во всем: радио включили, открыли дверь, уселись на просторном крыльце при бутылке и закуси.

Какой-то червячок неверия все же точил Раису: Гаврила ничего не говорил, а тут – нá тебе.

Но, заглушая сомнения, Тимофей Иванович, хватив стаканчик, запел соловьем:

– Повезут его прямо в район, потом в область. Потом будем за него голосовать. Отдадим все как один. Наилучший механизатор. При орденах и почете. Костюм и галстук есть? – между прочим поинтересовался Тимофей Иванович.

– Есть, есть, – поспешно ответила Раиса.

– Потому что придется ехать в Москву, – объявил Тимофей Иванович, выпивая еще стаканчик. – Отведут вам квартиру. Гаврила будет заседать, а ты – по магазинам. Уж кое-что купишь. Моя Шураня говорит…

Речам Тимофея Ивановича не было бы конца. Но тут заурчал трактор. Сам хозяин подъехал ко двору. Счастливая Раиса кинулась встречать дорогого мужа.

– Гаврила! Ты слыхал…

А когда она обернулась, ища своим словам поддержку, на высоком крыльце стояла недопитая бутылка, закуска, а сам Тимофей Иванович был уже далеко.

Он махнул с крыльца, через забор, и заулком кинулся к речке, ненадежную кладь перешел и лишь там, в займище, почувствовал себя в безопасности.

Здесь, над речкой, было совсем тихо. Старинные вербы высились над водой, заслоняя густой куделью солнечный свет и жар, и потому спокойные воды были темны. У берегов мелочно светили чашечки лилий. Голубые и красные стрекозы потрескивали сухими крыльями. Но осень уже пускала желтые кораблики листьев по гладкой воде. По берегам отаву скосили и свезли. В пустых огородах – лишь кое-где россыпь старых коричневых огурцов на посохших плетях.

Поодаль, на Денисовом плесу, склонился над удочками Шаляпин, чернобородый бобыль, первый на хуторе рыбак. Тимофей Иванович подвернул к нему, проверил улов. Три карасика плавали в ведре.

– Н-негусто, – сказал он.

Шаляпин лишь вздохнул.

– А выпить у тебя нет? – поинтересовался Тимофей Иванович.

– Нету, – прогудел Шаляпин. – Алексей Яковлевич заказал рыбы. Обещал постановить.

– Да это… – разочарованно протянул Тимофей Иванович. – Ты это когда поймаешь…

– К обеду должен, – решительно ответил Шаляпин, подсек и выудил еще одного карасика. – Бери удочки, садись. Наловим, щербы наварим.

– Н-нашел дурака, – ответил Тимофей Иванович. – А где гарантия? Она, может, сидит, эта рыбка, поглядывает на тебя, щерится да шиш кажет. Н-нет, нервы не железные. Ты тут гостей никого не видел, отпускников?

Приезжие люди всегда к речке устремлялись, для баловства: искупаться да выпить над водой. Но нынче над речкою никого не было.

Шаляпин выловил еще карасика, но до ведра было далеко и Тимофей Иванович пошел прочь, предупредив:

– Тебе если поставят, меня не забудь. Я где-то здесь, на близу.

Он перебрался через речку, прошел садами и огородами и выбрался на улицу возле дяди Архипа и Рабуновых, у водопроводной колонки. Клавдия Рабунова вышла со двора за водою, первое ведро набрала, склонилась к нему глотнуть водички.

– Запалилась… – засмеялся Тимофей Иванович.

Клавдия ответить не успела, болезненно сморщилась, хватаясь за щеку.

– Зуб, что ли? – спросил Тимофей Иванович.

Клавдия покивала головой, а когда боль сошла, объяснила:

– Цельный месяц мучаюсь. Коронки спали. Надо бы в район, а когда… Там в день не управишься, сроду очередюка. Хозяйство не кинешь… – пожаловалась она.

Тимофей Иванович раздумывал недолго.

– Какие коронки? – спросил он. – А ну, открой рот, закрой глаза.

Клавдия послушно открыла рот и показала те зубы, с которых коронки снялись.

– А где они, коронки? Не потеряла? Пойдем поглядим?

Он подхватил ведра и направился во двор. Клавдия вынесла коронки, показала. Тимофей Иванович повертел их, прикинул и сказал:

– Это можно все сделать. К-капитально. На месте.