Стихотворения - Владимир Набоков

390. «Сам треугольный, двукрылый, безногий…»{*}

Сам треугольный, двукрылый, безногий,но с округленным, прелестным лицом,ижицей быстрой в безумной тревогекомнату всю облетая крутом,

страшный малютка, небесный калека,гость, по ошибке влетевший ко мне,дико метался, боясь человека,а человек прижимался к стене,

всё еще в свадебном галстуке белом,выставив руку, лицо отклоня,с ужасом тем же, но оцепенелым:только бы он не коснулся меня,

только бы вылетел, только нашел быэто окно и опять, в неземнойлаборатории, в синюю колбусел бы, сложась, ангелочек ночной.

391. Русалка{*}

Заключительная сцена к пушкинской «Русалке»

Князь Печальные, печальные мечтывчерашняя мне встреча оживила.Отец несчастный! Как ужасен он!Авось опять его сегодня встречу,и согласится он оставить леси к нам переселиться…

                            Что я вижу!Откуда ты, прелестное дитя?

Русалочка Из терема.

Князь              Где ж терем твой? Отсюдадо теремов далече.

Русалочка                         Он в реке.

Князь Вот так мы в детстве тщимся бытиесравнять мечтой с каким-то миром тайным.А звать тебя?

Русалочка                 Русалочкой зови.

Князь В причудливом ты, видно, мастерица,но слушатель я слишком суеверный,и чудеса ребенку впрок нейдутвблизи развалин, ночью. Вот тебесеребряная денежка. Ступай.

Русалочка Я б деду отнесла, да мудреноего поймать. Крылом мах-мах — и скрылся.

Князь Кто — скрылся?

Русалочка                     Ворон.

Князь                               Будет лепетать.Да что ж ты смотришь на меня так кротко?Скажи… Нет, я обманут тенью листьев,игрой луны. Скажи мне… Мать твояв лесу, должно быть, ягоду сбиралаи к ночи заблудилась… иль попавна топкий берег… Нет, не то. Скажи,ты — дочка рыбака, меньшая дочь,не правда ли? Он ждет тебя, он кличет.Поди к нему.

Русалочка                 Вот я пришла, отец.

Князь Чур, чур меня!

Русалочка                 Так ты меня боишься?Не верю я. Мне говорила мать,что ты силен, приветлив и отважен,что пересвищешь соловья в ночи,что лань лесную пеший перегонишь.В реке-Днепре она у нас царица;«Но, говорит, в русалку обратись,я всё люблю его, всё улыбаюсь,как в ночи прежние, когда бежала,платок забывши впопыхах, к немуза мельницу».

Князь                   Да, этот голос милыймне памятен. И это всё безумье —и я погибну…

Русалочка                 Ты погибнешь, еслине навестишь нас. Только человекбоится нежити и наважденья,а ты не человек. Ты наш, с тех поркак мать мою покинул и тоскуешь.На темном дне отчизну ты узнаешь,где жизнь течет, души не утруждая.Ты этого хотел. Дай руку. Видишь,луна скользит, как чешуя, а там…

Князь Ее глаза сквозь воду ясно светят,дрожащие ко мне струятся руки!Веди меня, мне страшно, дочь моя…

Русалки (поют) Всплываем, играеми пеним волну.На свадьбу речнуюзовем мы луну.Всё тише качаясь,туманный женихна дно опустилсяи вовсе затих.И вот осторожно,до самого дна,до лба голубогодоходит луна.И тихо смеется,склоняясь к нему,Царица-Русалкав своем терему.

392–398. СЕМЬ СТИХОТВОРЕНИЙ

Как над стихами силы средней    эпиграф из Шенье,как луч последний, как последний    зефир… comme un dernier…[14]

Так над простором голым    моих нелучших леткаким-то райским ореолом    горит нерусский свет!

Целиком в мастерскую высокуювходит солнечный вечер ко мне:он как нотные знаки, как фокусник,он сирень на моем полотне.

Ничего из работы не вышло,только пальцы в пастельной пыли.Смотрят с неба художники бывшиена румяную щеку земли.

Я ж смотрю, как в стеклянной обителизажигается сто этажейи как американские жителитам стойком поднимаются в ней.

Всё, от чего оно сжимается,миры в тумане, сны, тоскаи то, что мною принимаетсякак должное — твоя рука;

всё это под одною крышеюв плену моем живет, поет,но сводится к четверостишию,как только ямб ко дну идет.

И оттого, что — как мне помнится —жильцы родного словарятакие бедняки и скромницы:холм, папоротник, ель, заря,

читателя мне не разжалобить,а с музыкой я незнаком,и удовлетворяюсь, стало быть,ничьей меж смыслом и смычком.

«Но вместо всех изобразительныхприемов и причуд, нельзя льодной опушкой существительныхи воздух передать и даль?»

Я бы добавил это новое,но наподобие кольцасомкнуло строй уже готовоеи не впустило пришлеца.

Вечер дымчат и долог:я с мольбою стою,молодой энтомолог,перед жимолостью.

О, как хочется, чтобытам, в цветах, вдруг возник,запуская в них хобот,райский сумеречник.

Содроганье — и вот он,я по ангелу бью,и уж демон замотанв сетку дымчатую.

Какое б счастье или горени пело в прежние года,метафор, даже аллегорий,я не чуждался никогда.

И ныне замечаю с грустью,что солнце меркнет в камышах,и рябь чешуйчатее к устью,и шум морской уже в ушах.

Есть сон. Он повторяется, как томныйстук замурованного. В этом снекиркой работаю в дыре огромнойи нахожу обломок в глубине.

И фонарем на нем я освещаюслед надписи и наготу червя.«Читай, читай!» — кричит мне кровь моя:Р, О, С, — нет, я букв не различаю.

Зимы ли серые смылиочерк единственный? Эхо ли —всё, что осталось от голоса? Мы ли       поздно приехали?

Только никто не встречает нас. В домерояль — как могила на полюсе. Вот тебеласточки. Верь тут, что кроме       пепла есть оттепель!

399. «Минуты есть: „Не может быть, — бормочешь…“»{*}

Минуты есть: «Не может быть, — бормочешь, —не может быть, не может быть, что нетчего-то за пределом этой ночи»,и знаков ждешь, и требуешь примет.

Касаясь до всего душою голой,на бесконечно милых мне гляжусо стоном умиленья; и, тяжелый,по тонкому льду счастия хожу.

400. «Сорок три или четыре года…»{*}