Стихотворения - Владимир Набоков

Артюр Рембо

413. ПЬЯНЫЙ КОРАБЛЬ{*}

В стране бесстрастных рек спускаясь по теченью,хватился я моих усердных бурлаков:индейцы ярые избрали их мишенью,нагими их сковав у радужных столбов.

Есть много кораблей, фламандский хлеб везущихи хлопок английский, — но к ним я охладел.Когда прикончили тех пленников орущих,открыли реки мне свободнейший удел.

И я — который был, зимой недавней, глушемладенческих мозгов — бежал на зов морской,и полуостровам, оторванным от суши,не знать таких боев и удали такой.

Был штормом освящен мой водный первопуток.Средь волн, без устали влачащих жертв своих,протанцевал и я, как пробка, десять суток,не помня глупых глаз огней береговых.

Вкусней, чем мальчику плоть яблока сырая,вошла в еловый трюм зеленая вода,меня от пятен вин и рвоты очищаяи унося мой руль и якорь навсегда.

И вольно с этих пор купался я в поэмекишащих звездами лучисто-млечных вод,где, очарованный и безучастный, времяот времени ко дну утопленник идет,

где, в пламенные дни, лазурь сквозную влагиокрашивая вдруг, кружатся в забытьи —просторней ваших лир, разымчивее браги —туманы рыжие и горькие любви.

Я знаю небеса в сполохах, и глубины,и водоверть, и смерч, покой по вечерам,рассвет восторженный, как вылет голубиный,и видел я подчас, что мнится морякам;

я видел низких зорь пятнистые пожары,в лиловых сгустках туч мистический провал,как привидения из драмы очень старой,волнуясь чередой, за валом веял вал,

я видел снежный свет ночей зеленооких,лобзанья долгие медлительных морей,и ваш круговорот, неслыханные соки,и твой цветной огонь, о фосфор-чародей!

По целым месяцам внимал я истериискотоподобных волн при взятии скалы,не думая о том, что светлые Мариимогли бы обуздать бодливые валы.

Уж я ль не приставал к немыслимой Флориде,где смешаны цветы с глазами, с пестротойпантер и тел людских и с радугами, в виденатянутых вожжей над зеленью морской!

Брожения болот я видел — словно мрежи,где в тине целиком гниет левиафан,штиль и крушенье волн, когда всю даль прорежети опрокинется над бездной ураган.

Серебряные льды, и перламутр, и пламя,коричневую мель у берегов гнилых,где змеи тяжкие, едомые клопами,с деревьев падают смолистых и кривых.

Я б детям показал огнистые созданьяморские — золотых, певучих этих рыб.Прелестной пеною цвели мои блужданья,мне ветер придавал волшебных крыл изгиб.

Меж полюсов и зон устав бродить без цели,порой качался я нежнее. Подходилрой теневых цветов, присоски их желтели,и я как женщина молящаяся был, —

пока, на палубе колыша нечистоты,золотоглазых птиц, их клики, кутерьму,я плыл, и сквозь меня, сквозь хрупкие пролеты,дремотно пятился утопленник во тьму.

Но я, затерянный в кудрях травы летейской,я, бурей брошенный в эфир глухонемой,шатун, чьей скорлупы ни парусник ганзейский,ни зоркий монитор не сыщет под водой, —

я, вольный и живой, дымно-лиловым мракомпробивший небеса, кирпичную их высь,где б высмотрел поэт всё, до чего он лаком, —лазури лишаи и солнечную слизь, —

я, дикою доской в трескучих пятнах яркихбежавший средь морских изогнутых коньков,когда дубинами крушило солнце аркиультрамариновых июльских облаков, —

я, трепетавший так, когда был слышен топотМальстромов вдалеке и Бегемотов бег,паломник в синеве недвижной, — о Европа,твой древний парапет запомнил я навек!

Я видел звездные архипелаги! Земли,приветные пловцу, и небеса, как бред.Не там ли, в глубине, в изгнании ты дремлешь,о стая райских птиц, о мощь грядущих лет?

Но, право ж, нету слез. Так безнадежны зори,так солнце солоно, так тягостна луна…Любовью горькою меня раздуло море…Пусть лопнет остов мой! Бери меня, волна!

Из европейских вод мне сладостна была быта лужа черная, где детская рука,средь грустных сумерек, челнок пускает слабый,напоминающий сквозного мотылька.

О, волны, не могу, исполненный истомы,пересекать волну купеческих судов,победно проходить среди знамен и громаи проплывать вблизи ужасных глаз мостов.

Иоганн Вольфганг Гете

414. ПОСВЯЩЕНИЕ К «ФАУСТУ»{*}

Вы снова близко, реющие тени.Мой смутный взор уже вас видел раз.Хочу ль теперь безумия видений?Запечатлеть попробую ли вас?Теснитесь вы! Средь дымных испарений —да будет так! — вы явитесь сейчас;по-юному мне сердце потрясаеттуман чудес, что вас сопровождает.

Отрада в вас мне чудится былая,а тень встает родная не одна,встает любовь и дружба молодая,как полузвук, преданье, старина,и снова — боль, и, жалуясь, блуждаяпо лабиринту жизненного сна,зову я милых, счастием жестокообмеренных, исчезнувших до срока.

Те, для кого я пел первоначально,не слышат песен нынешних моих,ушли друзья, и замер отзвук дальнийиз первого привета. Для чужих,неведомых, звучит мой стих печальный,боюсь я даже одобренья их,а верные мне души, если живы,скитаются в изгнанье сиротливо.

По истовом и тихом царстве духаво мне тоска забытая зажглась,трепещет песнь, неясная для слуха,как по струнам эоловым струясь,и плачу я, и ужасаюсь глухо,в суровом сердце нежность разлилась;всё настоящее вдали пропало,а прошлое действительностью стало.

СТИХОТВОРЕНИЯ НА АНГЛИЙСКОМ И ФРАНЦУЗСКОМ ЯЗЫКАХ

POEMS AND PROBLEMS{*}

415. A LITERARY DINNER{*}

Come here, said my hostess, her face making roomfor one of those pink introductory smilesthat link, like a valley of fruit trees in bloom,the slopes of two names.I want you, she murmured, to eat Dr. James.

I was hungry. The Doctor looked good. He had readthe great book of the week and had liked it, he said,because it was powerful. So I was broughta generous helping. His mauve-bosomed wifekept showing me, very politely, I thought,the tenderest bits with the point of her knife.I ate — and in Egypt the sunsets were swell;The Russians were doing remarkably well;had I met a Prince Poprinsky, whom he had knownin Caparabella, or was it Mentone?They had traveled extensively, he and his wife;her hobby was People, his hobby was Life.All was good and well cooked, but the tastiest partwas his nut-flavored, crisp cerebellum. The heartresembled a shiny brown date,and I stowed all the studs on the edge of my plate.

416. THE REFRIGERATOR AWAKES{*}

Crash!And if darkness could sound, it would sound like this giantwaking up in the torture house, trying to dieand not dying, and tryingnot to cry and immediately cryingthat he will, that he will, that he will do his bestto adjust his dark soul to the pressing requestof the only true frost,and he pants and he gasps and he rasps and he wheezes:ice is the solid form when the water freezes;a volatile liquid (see «Refrigerating»)is permitted to pass into evaporatingcoils, where it boils,which somehow seems wrong,and I wonder how longit will rumble and shudder and crackle and pound;Scudder, the Alpinist, slipped and was foundhalf a century later preserved in blue icewith his bride and two guides and a dead edelweiss;a German has proved that the snowflakes we seeare the germ cells of stars and the sea life to be;holdthe line, hold the line, lest its tale be untold;let it amble along through the thumping painand horror of dichlordisomethingmethane,a trembling white heart with the frost froth upon it,Nova Zembla, poor thing, with that В in her bonnet,stunned bees in the bonnets of cars on hot roads,Keep it Kold, says a poster in passing, and lo,loads,of bright fruit, and a ham, and some chocolate cream,and three bottles of milk, all contained in the gleamof that wide-open whitegod, the pride and delightof starry-eyed couples in dream kitchenettes,and it groans and it drones and it toils and it sweats —Shackleton, pemmican, penguin, Poe's Рут —collapsing at last in the criminalnight.

417. A DISCOVERY{*}