Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров

Фрид снова посмотрел на часы, вздохнул и включил радиоприемник. Зарубежный певец тихим голосом, словно нашептывая, пел заунывную песенку. Про этого певца как-то писали в одной газете, что «он приносит людям солнце». «Где только не носят это солнце, — сказал однажды Фрид. — Разве что не в кармане». — «Бывает, и в кармане носят, рядом с носовым платком», — сердито сказала Нора. Когда это было и почему она сердилась? Она в тот день пришла расстроенная, как ни старалась, не могла скрыть своего настроения. Фрид не стал спрашивать, что с ней произошло: знал, она правды не скажет. Обычно она умеет скрывать свое настроение, вернее, ей так кажется, на самом же деле ее выдает лицо: она не умеет владеть своим лицом, на нем написано все, что есть на душе. Ее лицо… Фрид закрыл глаза, чтобы отчетливее представить это слегка удлиненное лицо в обрамлении вьющихся каштановых волос… В этот момент звякнул дверной звонок, вошел дед Акоб и молча положил на стол газеты и бандероль.

От Норы ничего не было.

Фрид отодвинул газеты, посмотрел бандероль — опять из издательства. Наверно, еще кому-то приспичило обменяться производственным опытом со своими ближними… Ладно, успеет еще обменяться. Он открыл ящик стола и бросил туда пакет.

Оказывается, ждать письма гораздо труднее, чем не получать его. Впрочем, как говорит Ибрагим, это старо, как шашлык. А погода мерзостная, не выехать за город, чтобы немного рассеяться. В самом городе он не любил ездить — мука, а не езда, красный свет на каждом углу.

Ну нет так нет, попробуем поработать, придать божеский вид этому Николаю Кузьменко.

Вечером пришел Алексей Коробов. Раздеваясь в передней, проворчал:

— Омерзительная погода, не поймешь, то ли снег, то ли дождь.

Фрид повернулся к нему, выдавил из себя приветливую улыбку:

— Ты что такой сердитый?

— А ты веселый? — спросил Коробов, входя в комнату. Он подошел к столу, критически оглядел разбросанные в беспорядке газеты и бумаги.

— Чего ты ищешь? — спросил Фрид.

— Свежих газет… — не совсем уверенно ответил Коробов.

— Письма нет, не ищи.

— Я так и думал. А вообще-то поздравляю, это как раз то, чего ты хотел.

«Мы с тобой взрослые люди и не можем позволить себе роскоши быть ослепленными любовью. Ты же видел, как трудно ей приходилось. Она яростно боролась за свое чувство, и борьба эта была неравной: одна против всех — матери, отца, брата, знакомых, друзей, в конце концов, против меня самого, против тысячи условностей, которые окружали ее. Исход борьбы был предрешен заранее. Подумай, надолго ли ее хватило бы для такой жизни? Ты же видел, она была на грани помешательства. Никакие мои доводы не действовали на нее, любой мой намек на то, что нам надо расстаться, она принимала как благородный жест и либо встречала в штыки, либо отвергала со смехом: «Какой ты у меня умный!» В конце концов, как я потом узнал, она обошла чуть ли не всех врачей города. Она хотела поднять меня на ноги… Ей это надо было, как оружие, которое облегчило бы ее борьбу. Я не мешал ей, я тоже знал, для чего ей это надо, но и знал, чем это кончится. Именно поэтому я дал ей свои документы, чтобы́ она показала московским врачам, потому что местные не смогли убедить ее ни в чем. Она уехала, затаив в душе последнюю надежду — на московских знаменитостей. Но и они не в силах сделать невозможное…»

Так думал Фрид, глядя на своего старого друга, который обычно понимал его с полуслова и неизвестно почему сейчас отказывается понять или делает вид, будто не понимает.

— Нет, Алешка, я хотел другого: помочь ей выбраться из трясины как можно безболезненнее. Потому что она слишком дорога мне…

— И, похоже, ты преуспел в этом, — сквозь зубы процедил Коробов. — А теперь скажи мне, Фрид, что ты сейчас чувствуешь?

— Пустоту — вот здесь, — он показал на грудь, усмехнулся с горечью: — Страшная штука, врагу не пожелаю…

— А у нее?

— Вероятно, то же самое, с той лишь разницей, что она еще молода, — у нее это пройдет. Как говорит дед Акоб, перемелется — мука будет.

Коробов встал, подошел к батарее парового отопления, потрогал. Батарея была лишь слегка теплой.

— В комнате холодно, накрыть тебя чем-нибудь?

— Нет. У меня с ногами что-то, Алешка, — сказал Фрид. — Мерзнут и очень сильно болят. Так они никогда еще не болели. Может, к лучшему?

— Все может быть.

— Сегодня какое? Двадцать восьмое. Скоро Новый год.

Они умолкли, задумавшись каждый о своем.

Двое молодых парней, взяв девушку за руки, катили ее по ледяной дорожке на заснеженном асфальте. Девушка опустилась на корточки и, запрокинув голову, смеялась, и смех у нее был на редкость чистый и звонкий, и он звенел на всю улицу радостно и раскованно. Нора остановилась возле высокого сугроба на краю расчищенного от снега тротуара и с недоуменной полуулыбкой посмотрела им вслед, словно впервые в жизни услышала, как надо по-настоящему смеяться. Затем повернулась и пошла дальше.

Вечерние сумерки быстро сгущались, во всех окнах горел свет. Нора мимоходом заглянула в одно из них. Там, в глубине комнаты, стояла елка, накрывали стол. Девочка в нарядном платьице, с белым бантиком на голове сидела на полу и возилась с большой картонной коробкой. К ней подошла женщина в переднике и отобрала коробку, девочка сердито сорвала с головы бант и запустила в большого деда-мороза под елкой. Дед-мороз не сдвинулся с места, тогда девочка запустила в него зайчиком. Дед-мороз упал на ватный сугробик, задрав ноги, посох и красный мешочек с подарками… Девочка рассмеялась. Должно быть, ее позабавило, что мешок был пуст, там не было никаких подарков, как ее уверяли взрослые.