Ожоги сердца - Иван Падерин

Тот частный эпизод из фронтовой жизни на заключительном этапе войны не заставил бы меня сейчас доискиваться до истинных причин появления человека в рясе перед поднявшимися в атаку гвардейцами, если бы я не встретил здесь, в ночной Кулундинской степи, человека за чтением молитвы перед пустым полем.

— Как часто он выходит на молитву? — спросил я шофера.

— Вижу в третий раз, — неохотно ответил шофер и, повременив, предупредил: — Не надо его трогать, пусть молится про себя, никому не мешает.

— Я не собираюсь трогать, только интересно, кого он тут приобщает к своей вере.

— Это его надо спросить… Если никого, то заставляет думать о себе приезжих и прохожих.

— В этом есть какой-то резон, — согласился я, рассказав шоферу о человеке в рясе и с крестом в лучах прожектора.

Выслушав меня, шофер оживился:

— Могу об заклад биться, могу «вселенную» на плаху положить, — он показал на свою голову, — знаю я того священника. Был он в Славгороде. В самые бедовые дни наших степей, в черную бурю сюда пожаловал.

Мне стало ясно, что мой собеседник побаивается резко выступать против Митрофания, потому у него «вселенная», которую он готов положить на плаху, заполнена сомнениями. Я промолчал, обдумывая, как можно объяснить такие явления в наше время.

— Вот и приехали, — сказал шофер, резко нажав на тормоза.

Свет фар уперся в крыльцо гостиницы. На веранде с подветренной стороны за столиком шло чаепитие. Первыми выскакивают из-за стола дочь Наташа и сын Максим. Пыль на висках, пыль на бровях, бетонная шершавость от песка на моем небритом лице, хруст пропотелой толстовки — все удивляет их. Они не дают опомниться, тянут в сарайчик, приспособленный под душевую.

— Зря не взял нас с собой, — упрекнул Максим, а Наташа без передыху тараторит: сколько было у них людей с приглашениями побывать в разных концах района, родственники погибших фронтовых друзей зовут в гости, хоть на неделю; что не надо мотаться по пыльным дорогам, есть какой-то другой путь; что в Кулунде жарко и знойно, но люди добрые, злых не встречали, все расспрашивают о Москве, как там живется; кто-то из членов правительства собирается побывать здесь. Ждут не дождутся…

— Ты, конечно, не стала скрывать, кто из членов правительства явится.

— Не смейся, дело-то серьезное, — обиделась дочь. Ей хотелось выглядеть взрослой.

— Впервые слышу, — наигранно удивился я.

— А ты все мотаешься и мотаешься, — продолжала она. — Тут на веранде люди со своими заботами ждут тебя.

— Кто?

— Знаю, но не скажу. Сам посмотришь, проверю твою зрительную память.

В голосе дочери послышались непривычные для меня самостоятельные суждения о людских нуждах и заботах. До сих пор, как мне казалось, она умела лишь хорошо пересказывать содержание прочитанных книг на исторические темы, подражать матери в попытках взять власть надо мной, командовать мною в домашних делах, не вникая в существо событий, происходящих за стенами квартиры, а здесь, оказывается, ее интересует круг моих друзей. Сын молчун, пока только приглядывается, но в нем тоже созревают какие-то перемены. Что ж, пожалуй, не зря привез их сюда: инкубаторные цыплята на воле шустреют не по дням, а по часам.

За чашкой чая, приглядываясь и прислушиваясь к собеседникам, я старался припомнить, где и когда встречался с ними. Половину из них мог назвать по имени, не боялся ошибиться. Женщины моего возраста и чуть моложе. Рядом с ними сыновья и дочери. Все они будто сговорились, не называя себя, проверяли мою память. Это Наташа подготовила их к такому спектаклю. Но мне ясно, все они — родственники, сестры и жены моих боевых друзей. Называю по имени одну, другую, третью… И каждая, улыбнувшись, хватается за платок. Слезы перехватывают и мое горло. Сценарий дочери, рассчитанный на всплеск веселого удивления и смеха надо мной, обернулся в тяжелое дыхание с подколами в сердце.

Долго и терпеливо молчала молодая женщина, сидевшая в стороне от стола. Кто же она? Лицо смуглое, брови сомкнулись над переносьем, густые смолистые волосы спадают на широкие плечи двумя волнистыми потоками. Широкие плечи…

— Таня Чирухина!.. — вырвалось у меня.

— Была Чирухина, а теперь не знаю как называться… — На коленях у нее дремлет годовалый ребенок. Она переложила его с одной руки на другую. Руки большие, загорелые. — Как вы меня могли узнать, ведь перед войной я была еще в зыбке?

— Отца твоего хорошо помню, — ответил я и достал из нагрудного кармана листок. — Ездил в Урлютюпский совхоз, хотел показать тебе и брату вот эту записку. Почерк твоего отца. Небось хранишь его фронтовые письма.

— Мать перед смертью их куда-то девала. Мы тогда были еще маленькие… Не помню.

— А Петр?

— Петр… Он теперь совсем без памяти. Спился, накуролесил и вот скрывается где-то там, в степи.

— Я только что побывал в поселке Урлютюпского совхоза. Сторож, казах, сказал мне, что Петр куда-то сбежал.

— Неправда, — прервала меня Татьяна. — Не пойдет в тайгу степной человек. Там он обивается, возле этого сторожа.

— Удивительно, почему он скрылся от меня?

— Значит, кто-то успел предупредить. Стыдно стало на глаза добрым людям показываться. Так опустился. Скоро он от себя будет прятаться.

— Почему? Ты ведь тоже работала вместе с ним в тракторной бригаде.

— Работала и проработалась. Вот мой заработок оттуда, — она показала глазами на ребенка. — Больше ничего не привезла.

— У ребенка, вероятно, есть отец?

— Был, потом сбежал.

— Можно найти.

— Зачем… Лишний нахлебник на мою шею. Не хочу и видеть его. Без него вспою и вскормлю. Только теперь как-то надо восстановить сыну мою девичью фамилию. Назвали его именем деда — Василий. Чирухиным Василием он должен стать. Помогите…

— Попросим Екатерину Ивановну Белякову, главу районной власти, — ответил я.

— Она и велела побывать тут, посоветоваться и показать вот его…

Татьяна развернула проснувшегося мальчика. Мы все поднялись посмотреть на него. Смуглый, лобастый крепышок, еще несмышленыш, но взгляд сердитый, того и жди — разразится ревом.

— На кого похож?

— На мать, а мать на отца, на Василия Чирухина, — ответил я.

— Вот спасибо, — обрадовалась Татьяна, и ее глаза заискрились.

— Теперь дело за крестинами, — подсказал кто-то.

— Согласен быть крестным отцом, — вызвался я. — Надеюсь, без вмешательства славгородского священника.

— Обойдемся без него, — согласилась Татьяна.

— И орден Отечественной войны первой степени, которым был награжден, но не успел получить бронебойщик Василий Чирухин, передадим на вечное хранение его внуку Василию Чирухину.

— Разве так можно? — спросила Татьяна.

— Положено, — подтвердил я.

— Спасибо, — сказала она и, поцеловав сына в лоб, встала. — Рассвет начинается, пора расходиться.

— Что же с Петром случилось? — спросил я.

— Точно не знаю, но от закона не убежишь. Отбудет срок и, может, за ум возьмется.

— Его уже судили?

— Должны были, но он сбежал. Из-под суда сбежал.

— За что судить-то хотели?

— Много он там нахомутал по пьянке. Черная буря сбила его с толку. Сказывают, от зла трактор изрубил и с бригадиром подрался на глазах директора совхоза… Натравили, а разнимать побоялись, озверел…

— Да, — выдохнул я с сожалением, — изломал он себе судьбу.

— Изломал, — согласилась Татьяна. — Степь от жаркого дыхания хотели отучить и попали в полосу черных бурь. Теперь хоть небо проклинай, хоть себя, а толк-то какой?

Долго я не мог сомкнуть глаз, знобило. От переутомления ли, от горестных ли дум? В ушах беспрерывно повторялись слова дочери Василия Чирухина — «хоть небо проклинай, хоть себя, а толк-то какой». И лишь когда степь снова задышала зноем, заснул.

В ДОМЕ С ГОЛУБЫМИ СТАВНЯМИ

Широкие плахи пола, бревенчатые стены, тесовая перегородка, стол, табуретки, скамейка, косяки окон, массивные ставни привлекли мое внимание первозданными рисунками древесины. Они смотрят на меня круглыми и продолговатыми срезами сучков, похожими на глаза с расширенными зрачками, как у обреченных. По ним недавно прошелся скребок. Все свежевымыто, почищено, дышит прохладой и запахами выдержанной сосны. Нигде ни одного пятна краски или лака. Лишь потолок, обитый фанерными листами, покрыт краской густой голубизны и напоминает купол неба. По углам перед иконами в лампадках желтеют овальные языки огня, в центре, над столом — висячая лампа с голубым абажуром в густой россыпи звезд. И занавес в проеме тесовой перегородки тоже небесного цвета.

Это жилая половина крестового дома, доставшегося по наследству Митрофану Городецкому, которого люди называют по-церковному почтительно — Митрофаний.