Ожоги сердца - Иван Падерин

После отражения атаки я побывал на бахче, где была засада бронебойщиков. Знойное августовское солнце показалось мне тогда дыней, подброшенной на розовые перины небосклона, а тут на бахче слепили глаза отпечатки гусениц танков — кровавые следы злого железа. Мясистые тыквы, спелые арбузы, дыни смяты, раздавлены и смешаны с землей. Огромного, ставшего удивительно широким в плечах Василия Чирухина мы подняли возле размятой ячейки. Он лежал, припечатанный к земле разворотом гусеницы. Партбилет с адресом моих родителей нашли у него под стелькой сапога. Почему он так спрятал свой партийный документ — трудно сказать, вероятно, считал, что ноги на дне окопа в большей безопасности, чем грудь за бруствером.

Тогда же, вслед за извещением о гибели сержанта Василия Чирухина, я послал письмо его родственникам, но ответа не получил. После войны дважды запрашивал райвоенкомат, где находятся его дети — Петя и Таня. Мне ответили, что адрес не изменился. Новые попытки установить с ними переписку не дали результата. И вот уточнение: они работают в Урлютюпском зерновом совхозе в тракторной бригаде третьего отделения. И я мчусь туда. Своих сына и дочь не взял — Екатерина Ивановна не посоветовала по каким-то своим соображениям, и шофер поддержал ее:

— Не стоит рисковать, дорога дальняя, ночевать придется в окружении тарбаганов, сусликов и всякой кусачей степной твари…

И теперь, находясь в пути, я доволен, что сын и дочь избавлены от нестерпимого зноя и полынной горечи степных трав, в том числе перехватывающих горло пушинок тырсы — степного ковыля. К тому же, едва мы проскочили солончаковую равнину, как в радиаторе закипела вода. Пришлось остановиться, оказалось, что соты радиатора забиты степной «паргой» с пылью. Вентилятор крутился бесполезно, доступ воздуху перекрыт, охлаждение воды прекратилось. Часа два ковырялись, выскребая из радиаторной сетки эту клейкую и въедливую «паргу» — ковыльный пух с пылью и колючками.

Вода все-таки выкипела. Едем с тревогой — вот-вот запахнет плавленым металлом… Наконец-то показались крыши степного поселка. Остановились, чтоб остыл двигатель, и снова тронулись. Степь обманчива: казалось, поселок — вот он, рукой подать, но не тут-то было, еще раз остановились. Теперь нам уже видны новые домики под черепичными крышами. Манят к себе красноватые блики закатного солнца на стеклах окон. Поселок спланирован солидно — два ряда домов выстроились, как на параде, в линейку.

— Третье отделение, — сказал шофер.

— Слава богу, — вырвалось у меня.

— Не спешите славить бога, похоже, тут он не очень милостив…

Останавливаемся перед окнами крайнего дома. Шофер открывает багажник, добывает резиновое ведро, сделанное из автомобильной камеры. Я направляюсь в первый дом. Стучу в двери раз, другой. Никто не отзывается. Перехожу к соседнему дому с верандой под стеклом. Двери открыты. Переступаю запыленный порог. На кухне плита, стол, шкаф. В столовой большой стол, две скамейки, четыре табуретки. Справа спальня с двумя кроватями под матрасами, набитыми соломой.

Слева кабинет или детская комната. Тут ничего нет, одни стены. На подоконниках горшочки с землей, в них желтеют стебли каких-то домашних цветов. И все в этом доме покрыто толстым слоем пыли. Как видно, не один день, не одну неделю гулял по этим пустым комнатам степной ветер. Пустынно и жутковато, даже следов мышей не видно. Мыши не живут там, где голодно.

Заглядываю в третий дом, четвертый, пятый… То же самое — пустота. Параллельно со мной передвигается из дома в дом по той стороне улицы шофер. Он разводит руками:

— Ни души. Черная буря вымела отсюда людей.

— Неужели никого не найдем?

— Поищем, но сначала надо газик напоить.

На середине широкой и прямой, как проспект, улицы остановились возле колодца. На цепи окованная полосовым железом бадейка. Опускаем ее на всю цепь. Бадейка наткнулась на что-то мягкое, но всплеска воды не слышно. Вглядываемся в колодец. Там есть какая-то живность, пахнуло прохладной влагой. Что-то зацепили. Что же? Смотрим в бадейку. Две огромные пучеглазые жабы изготовились к прыжку с прицелом в мое потное лицо — влага им нужна. Я отпрянул от колодца как ошпаренный.

— Вот так, — сказал шофер, — вместо воды в колодце лягушки живут.

Навестили еще с десяток домов безлюдного поселка и лишь на задворках встретили сторожа-казаха. Он живет в юрте на берегу пересохшего озера. Тут же пасутся верблюд и десятка три баранов — его личная собственность.

— Куда девались люди? — спросил я его.

— Бежали… кто Алма-Ата, кто Славгород, кто Москва… Вода нет, людей нет. Вода придет, люди придут.

— А где можно найти воду, радиатор залить? — спросил шофер.

— Радиатор… не знаю. Вода пить — верблюд возит, а барашка мал-мал находит там, — он показал на тропку, ведущую в заросли камыша.

Шофер облегченно вздохнул, побрел в заросли.

— Кружка, стакан надо взять! — крикнул ему вслед сторож.

— Ладонями начерпаю, — ответил тот, — или ртом, как твои барашки…

— Ладно, ладно, голова у тебя есть, — одобрил его старик и ко мне: — А тебе кого надо тут искать?

— Петра Чирухина и его сестру Таню.

— Чируха… большой человек, сердитый, трактор топором рубил, потом бежал. А Таню не знаю…

— Почему он на трактор с топором бросился?

— Не знаю… Зла много накопил, куда его бросать. Все бежали, один остался, жена хворал, больницу надо, и трактор ломался… Чируха обратно нет дороги, совсем ушел, говорил — в тайге буду жить, никто не найдет до самой смерти.

— Жалко и обидно, — выдохнул я.

— Зачем жалеть, почему обидно? Он сильный человек, обижать его нельзя, зла много держать не умеет…

— Он сын моего фронтового друга Василия Чирухина. Хотел повидать его и рассказать, как погиб его отец.

— Погиб… Ты сам своими глазами смотрел?

— Своими глазами, — подтвердил я.

— Расскажи, я буду помнить, кунаку передам, тот другому… так пойдет твое слово по аулам, потом в тайгу, а там найдет его…

Чувствую, что сторож знает, куда сбежал Чирухин. Степняки-казахи умеют хранить людские тайны: дал слово не выдавать чей-то грех, не добивайся — не скажет.

Шофер задержался в камышах до сумерек. Сторож повесил на столбик перед входом в юрту фонарик, пригласил присесть на ящик, покрытый кошмой, сам сел передо мной, свернув ноги калачиком. Разговорились. Я рассказал ему о боях в большой излучине Дона, о гибели Василия Чирухина, он — о жизни опустевшего поселка.

Много было тут молодежи из разных концов страны. Построили красивые домики, клуб, контору, столовую. Два года много было хлеба! Горы зерна вырастали в степи. И зарабатывали хорошо: баранов покупали дюжинами, каждый второй мог купить автомобиль, дорогую мебель, ковры… Универмаг хотели строить, но суховей помешал. Затем засуха не дала подняться пшенице. И вот беда пришла — черная буря поднялась такая, какой не видели деды и прадеды степных старожилов. И потекли люди из поселка. Парни и девки группами прямо с поля убегали. Садились на попутные машины и без оглядки до ближайшей станции. Бежали и не возвращались. Так опустел поселок. Только весной оживает поселок, когда прибывают механизаторы.

— Черная буря — большая беда, как на фронте, тоже потери, — заключил сторож и замолчал.

У него чуткий слух. Он уловил усталые вздохи шофера в камышах, поднялся на ноги и крикнул в темноту:

— Прямо шагай, прямо, вот фонарь!..

— Вижу, — отозвался тот.

— Пора чай варить. И Чирухина надо позвать, — сказал я.

— Пора чай варить, пора, — повторил мои слова сторож, будто не понял смысл второй части моего предложения.

Возле таганка запахло керосином. Мой собеседник щелкнул зажигалкой, и в таганке воспламенились два кирпича, поставленные на ребро крестом. Горят кирпичи ровно и жарко, расталкивая сгущающуюся вокруг нас темноту. Языки огня будто разбудили степную ночь: залились неумолчно цикады, над нашими головами заметались какие-то крылатые насекомые.

— Керосин много есть, солярка полный склад. Кирпич день керосин пьет, ночь хорошо костер горит. Солярка тоже можно так. Хорошо, правда?

— Находчиво и мудро, — согласился я, вглядываясь в темноту: быть может, вместе с шофером перед таганком появится Петр Чирухин.

Заметив мою настороженность, собеседник взял меня за плечо.

— Нельзя звать сюда Чируху. Не веришь казаху, степь тебя накажет.

— Уже наказала, — ответил я.

— Тебе казах сказал, нельзя сына погибшего фронтовика подводить. Нет ему сюда дороги. Далекая тайга теперь его дом. Беда к нему в душу большая пришла, без водки жить не может.

Это больно кольнуло меня в сердце.

— Значит, спился? — спросил я.

— Беда, говорю, пришла к нему. Кумыс долой, водку давай, много давай.