50 знаменитых больных - Елена Кочемировская

Достоевский, как и многие талантливые, но нищие авторы — композитор М. И. Глинка, писатели А. Ф. Писемский и В. В. Крестовский — принял условия этого кабального «соглашения». Новый роман должен быть сдан 1 ноября 1866 года. Но выполнить свое обязательство в полтора-два месяца Федор Михайлович был не в силах, так как не успевал и сочинять, и записывать, и править написанное. Друзья посоветовали ему нанять стенографистку — девятнадцатилетнюю Анну Григорьевну Сниткину — выпускницу стенографических курсов, которая впоследствии стала второй женой писателя. С ее помощью работа была выполнена даже досрочно — к 30 октября.

Утром 1 ноября автор привез роман Стелловскому. Тот, конечно же, рассчитывал, что писатель не выполнит условий сдать рукопись в срок. Но на всякий случай хитрый Стелловский уехал в тот день из города, и слуга сказал Достоевскому, что ему неизвестно, когда хозяин вернется. Анна Григорьевна, умная и практичная барышня, предвидя это обстоятельство, посоветовалась накануне со знакомым юристом, который рекомендовал сдать рукопись нотариусу или приставу той части, где проживает Стелловский. Лишь к десяти часам вечера Достоевскому удалось оформить передачу рукописи и получить официальную расписку. Роман был сдан точно в срок, Стелловский не смог предъявить никаких претензий, и Достоевский был спасен.

Но даже несмотря на столь поучительную историю, страсть Достоевского к азартным играм не проходила. Уже женившись, обзаведясь тремя детьми (один из которых — младший Алеша, любимец всей семьи — умер в трехлетием возрасте в результате приступа эпилепсии), писатель мог часами просиживать за «зеленым сукном» рулеточного стола и проигрывать последние гроши. Письма Достоевского к жене в тот период — это крик отчаяния, уничижительное самобичевание, горячечная мольба о помощи. «Аня, милая, друг мой, — писал Достоевский, — прости меня, не называй меня подлецом! Я сделал преступление, я все проиграл, что ты мне прислала, все до последнего крейцера, вчера же получил и вчера проиграл! Аня, милая, я хуже, чем скот!»

С годами, когда психическое состояние Достоевского переменилось, он совершенно охладел к игре. Связанные с игрой впечатления освобождали Достоевского от других, куда более тягостных и вызванных болезнью переживаний. У некоторых эпилептиков появлению судорожных припадков предшествует аура — последнее, что чувствует больной перед тем, как потерять сознание. У Достоевского это было ощущение невероятного блаженства. Критик H. Н. Страхов писал с его слов: «На несколько мгновений я испытываю такое счастье, которое невозможно в обыкновенном состоянии и о котором не имеют понятия другие люди. Я чувствую полную гармонию в себе и во всем мире, и это чувство так сильно и сладко, что за несколько секунд такого блаженства можно отдать десять лет жизни, пожалуй, всю жизнь».

H. Н. Страхову вторит математик Софья Ковалевская, в дом родителей ее был вхож Достоевский. «Вы все, здоровые люди, — рассказывал Достоевский, — не подозреваете, что такое счастье, которое испытываем мы, эпилептики, за секунду перед припадком. Магомет уверяет в своем Коране, что видел рай и был в нем. Все умные дураки убеждены, что он попросту лгун и обманщик. Ан нет! Он не лжет. Он действительно был в раю в припадке падучей, которой страдал, как и я. Не знаю, длится это блаженство секунды, или часы, или месяцы, но верьте слову, все радости, которые может дать жизнь, не взял бы я за него».

Достоевский безмерно страдал от эпилепсии. После припадков он становился ужасно капризным, раздражительным, требовательным. Его все задевало, сердило. «Его нередко тянуло на скандал, — вспоминала А. Г. Достоевская. — Федя бранился, зачем аллеи прямы, зачем тут пруд, зачем — то, зачем — другое». В эти минуты Достоевский казался себя преступником, совершившим ужасное злодеяние. И он мучался этим. Еще были тоска и страх смерти. Достоевский путал имена, фамилии, даты, не узнавал знакомых.

Судорожные припадки у Достоевского наблюдались часто. Нередко они провоцировались внешними факторами — психическим перенапряжением, неприятностями, сменой погоды, приемом спиртного (Достоевский в зрелые годы пил мало и, когда ему пришлось по случаю выпить бокал шампанского, у него развился тяжелейший «двойной» эпилептический припадок). Кроме того, эпилептический припадок мог быть вызван сексуальным возбуждением, как это однажды случилось с ним в постели, когда после венчания молодые уединились в спальне. Его первая жена, Мария Дмитриевна Исаева, была шокирована этим до крайности.

В своих воспоминаниях H. Н. Страхов рассказывает об одном эпилептическом припадке Достоевского, который ему пришлось видеть. «Это было, вероятно, в 1863 году. Поздно, часу в одиннадцатом, он зашел ко мне, и мы оживленно разговорились. Федор Михайлович очень оживился и зашагал по комнате. Он говорил что-то высокое и радостное. Одушевление его достигло высшей степени. Я смотрел на него с напряженным вниманием, чувствуя, что он скажет что-нибудь необыкновенное. Вдруг из его открытого рта вышел странный протяжный и бессмысленный звук, и он без чувств опустился на пол среди комнаты. Вследствие судорог тело только вытягивалось, да на углах губ показалась пена. Через полчаса он пришел в себя».

И тем не менее, Достоевский дорожил эпилепсией. Он видел в ней непременное условие и писательского, и (последнее для Достоевского было особо значимо) пророческого дара. Достоевский был пророком по складу характера, по темпераменту, по присущим ему интуитивным качествам. «А когда читал Достоевский, — писал историк литературы С. А. Венгеров, — слушатель, как и читатель кошмарно-гениальных романов его, совершенно терял свое «я» и весь был в гипнотической власти этого изможденного старичка с пронзительным взглядом беспредметно уходящих куда-то глаз, горевших мистическим огнем, вероятно, того блеска, который некогда горел в глазах протопопа Аввакума».

Опыт болезни эпилепсией нашел свое отражение в творчестве Достоевского. Отсюда клинически правдоподобные описания переживаний эпилептиков — героев его повестей и романов, например князя Мышкина. И заболеванием, и высказываниями князь похож на Достоевского. Он alter ego его. Еще Смердяков («Братья Карамазовы»), Лебядкин, Кириллов, Ставрогин («Бесы»); Ордынов и Мурин («Хозяйка»); Нелли («Униженные и оскорбленные»).

И дело не столько в естественном для писателя желании рассказать о пережитом. Люди дюжинные, и мыслящие, и ведущие себя обыденно, были бы лишними в романах Достоевского, где все происходит на грани невозможного, а предчувствие апокалипсиса открывает в человеке глубоко скрытые где-то свойства и качества. Другое дело, когда речь идет о психически больных с их расколотым сознанием и, в силу этого, нетривиальным видением происходящего.