На отмелях - Джозеф Конрад

— Который час? — с трудом выговорила она.

— Светает, — произнес за дверью невозмутимый голос. Ей показалось, что при этом слове каждое сердце должно сжаться от ужаса. Светает! Она стояла, потрясенная. А мертвенный голос за дверью настаивал:

— У вас, должно быть, остались часы Короля Тома?

— Я не видала их, — отвечала она как будто в мучительном полусне.

— Посмотрите в столике. Выдвиньте ящик и увидите.

Только теперь миссис Треверс заметила, как темно в каюте.

Иоргенсон слышал, как она, спотыкаясь, переходила с места на место. Минуту спустя женский голос, даже ему показавшийся странным, слабо произнес:

— Нашла. Но часы остановились.

— Не важно. Мне не требуется знать, который час. Тут должен быть ключ. Нашли?

— Да. Ключ привязан к часам, — отвечал изнутри приглушенный голос.

Иоргенсон подождал и опять попросил:

— Просуньте мне их, пожалуйста. Осталось очень мало времени.

Неожиданно для Иоргенсона дверь распахнулась. Он ждал, что часы ему просунут в щелку. Но он не отступил и вообще не обнаружил никакого признака удивления, когда перед ним появилась миссис Треверс, совершенно одетая. В слабом свете утренних сумерек темный силуэт ее плеч и головы с заплетенными косами ясно очерчивался в рамке открытой двери. Миссис Треверс в ее неевропейском одеянии всегда производила на Иоргенсона неприятное, почти отталкивающее впечатление. Ее рост, жесты, походка казались ему совершенно не подходящими к малайскому костюму, — слишком широкому, слишком свободному, слишком смелому и вызывающему. А миссис Треверс Иоргенсон казался похожим в этом темном проходе на расплывающийся белый призрак. Его мертвенное безразличие леденило ее.

Иоргенсон, не поблагодарив, взял часы из ее руки и пробурчал себе под нос:

— Вот, вот. Я еще не забыл, как надо правильно отсчитывать секунды, но все-таки лучше с часами.

Миссис Треверс не понимала, что он хочет сказать, да и не хотела понимать. Мысли ее путались, тело ныло от усталости.

— Я, должно быть, спала, — смущенно проговорила она.

— Я не спал, — проворчал Иоргенсон, фигура которого становилась все яснее и яснее. Свет быстрого восхода усиливался с минуты на минуту, точно солнце торопилось поскорее взглянуть на поселок. — Будьте спокойны, — прибавил он хвастливо.

Миссис Треверс пришло в голову, что и она, может быть, тоже не спала. Ее недавнее состояние, скорее, напоминало неполное, полусознательное, мучительное умирание. Она вздрогнула, припоминая.

— Какая ужасная ночь! — тоскливо пробормотала она.

От Иоргенсона нечего было надеяться получить ответ. Миссис Треверс ждала, что он сейчас же исчезнет, подобно призраку, унося в руках для какой-то непостижимой цели часы Лингарда — тоже мертвые, как и полагается призраку. Но Иоргенсон не двигался. Что за бесчувственное, безжизненное существо! Миссис Треверс охватила тоска такая же смутная, как и все ее ощущения.

— Неужели вы ни слова не можете выговорить? — вскрикнула она.

С полминуты Иоргенсон не издавал ни звука. Затем он забурчал себе в усы:

— Много лет я говорил всем, кто меня спрашивал. Тому тоже говорил. Но Том знал, чего он хочет. Но почем я знаю, чего вы хотите?

Она не ожидала, что эта застывшая тень скажет столько слов. Иоргенсоновское бормотание завораживало, его внезапная болтливость — шокировала. Ей казалось, что во всем этом затихшем мире с ней остался только один этот призрак старого авантюриста. Опять послышался голос Иоргенсона.

— То, что я мог бы нам сказать, — хуже всякого яда.

Миссис Треверс не была знакома с иоргенсоновской фразеологией. Его механический голос, его слова, его безжизненный вид — все это пугало ее. Но он еще не кончил.

— Я все знаю, — забормотал он небрежно.

Нелепость этой фразы тоже нагоняла жуть. Миссис Треверс нервно вдохнула воздух и со странным смехом воскликнула:

— Тогда вы знаете и то, почему я звала ночью Короля Тома?

Иоргенсон отвел глаза от рубки и стал смотреть на загорающийся восход. Миссис Треверс тоже взглянула на восток. Показалось солнце. День наступил — новый день!

Это открытие показалось ей самым мучительным, какое она когда-либо делала или сделает в жизни. Но самая острота переживания укрепила ее и уняла ее волнение, подобно смертоносным ядам, которые успокаивают, прежде чем убить. Она твердо положила руку на локоть Иоргенсона и спокойно, отчетливо, настойчиво проговорила:

— Вы были на палубе. Я хочу знать, слыхали ли меня?

— Да, — рассеянно отвечал Иоргенсон. — Я вас слышал. Весь корабль слышал.

«Может быть, я просто заорала», — подумала миссис Треверс. Ей этого не приходило в голову. Тогда ей казалось, что у нее хватало сил только на шепот. Неужели она в самом деле закричала так громко? Мертвенный холод, проникавший все ее тело после только что миновавшей ночи, сразу куда-то исчез. Ее лицо было в тени, и это давало ей мужество продолжать. И, кроме того, стоявший против нее человек так далеко отошел от стыда, гордости, жизненных условностей, что его можно было не считать за живое существо. Единственно, на что он был способен, — это по временам улавливать смысл обращенных к нему слов и отвечать на них. Главное, отвечать на них, отвечать точно, безлично, бесчувственно.

— Видели вы Тома, Короля Тома? Он был там? Я хочу сказать, в ту минуту, как я позвала его? У трапа был свет. Он был на палубе?

— Нет, в лодке.

— Уже в лодке! Но можно было меня услышать с лодки? Вы говорите, что весь корабль меня слышал, но до этого мне дела нет. Мне важно, слышал ли меня он.

— Значит, вам Тома было нужно? — небрежно спросил Иоргенсон.

— Можете вы мне ответить или нет? — сердито вскричала миссис Треверс.

— Том был занят. Он не в бирюльки играл. В это время лодка отваливала, — сказал Иоргенсон с таким видом, точно он размышлял вслух.

— Значит, вы не хотите мне сказать? — прямо и нисколько не смущаясь допытывалась миссис Треверс. Она не стеснялась Иоргенсона и вообще в эту минуту не стеснялась никого и ничего. А Иоргенсон продолжал размышлять вслух:

— С сегодняшнего дня ему, наверное, будет много работы, и мне тоже.

Миссис Треверс готова была схватить за плечи этот призрак с мертвенным голосом и трясти его, пока он не запросит пощады. Вдруг ее белые руки бессильно повисли вдоль тела.

— Я этого никогда, никогда не узнаю, — прошептала она про себя.

Чувствуя невыносимое унижение и в то же время горя нестерпимым желанием узнать, она опустила глаза, как бы закутала лицо. Так далеко от всего окружающего было ее сознание, что ни один звук не долетал до нее. Но когда она подняла глаза, Иоргенсона уже не было.

С секунду его фигура, вся темная на фоне ярко освещенной двери, оставалась на месте и потом сразу исчезла, точно поглощенная горячим пламенем.

Над Берегом Убежища встало солнце.

Когда миссис Треверс с широко открытыми и покрасневшими от бессонницы глазами вышла на палубу, у нее был такой вид, точно она скинула с себя покрывало. Ее взгляд, не тревожимый ослепительным солнечным светом, впивался в самое сердце вещей, вызывавших в ее душе — уже сколько дней подряд! — мучительную тревогу и страстное нетерпение. Лагуна, берег, формы и цвета предметов больше, чем когда-либо, походили на огромный, ярко разрисованный занавес, скрывавший игру чьих-то необъяснимых жизней. Она затенила глаза рукой. На берегу бухты двигались темные точки человеческих фигур, за которыми, окруженные оградой, виднелись коньки крыш и верхушки пальм. Дальше яркой звездой сиял белый резной коралл на крыше мечети. Религия и политика, вечно политика! Налево, перед оградой Тенги, давешний костер превратился в темный столб дыма. У ограды росли высокие деревья, загораживавшие вид, и потому нельзя было разглядеть, кончилось ночное совещание или нет. Но там и сям двигались какие-то неясные фигуры. Миссис Треверс пыталась вообразить их себе: Дамана, верховного вождя морских разбойников, с мстительным сердцем и глазами газели; Сентота, мрачного фанатика в огромном тюрбане, и того, другого, святого, повязанного только узким поясом и с посыпанными пеплом волосами; наконец, Тенгу, о котором она так много слышала, — толстого* добродушного, хитрого, готового на кровопролитие ради своих честолюбивых планов и | уже настолько осмелевшего, что он показывался, говорят, у самой ограды Белараба под желтым зонтиком — символом верховной власти.

Теперь все эти вещи были реальностью; они не казались ей I только блестящим, варварски роскошным зрелищем, кем-то уготованным для ее глаз. Она уже не подвергала сомнению подлинность всего этого, но жизнь эта не доходила до ее души, как не доходит до души глубина моря, покрытого мирной сверкающей рябью или бурно катящего серые пенящиеся волны. Ее глаза боязливо и недоверчиво блуждали по далеким пространствам, пока вдруг не наткнулись на пустую «клетку» с разбросанными вещами, неприбранной постелью, брошенной на полу подушкой и повешенной над столом лампой, все еще горевшей тусклым желтым светом, похожим на маленький лоскут материи. Все это показалось ей грязным и давно заброшенным, пустой и праздной фантазией. Но Иоргенсон, сидевший прямо на палубе, не был празден. Правда, его занятие тоже казалось фантастическим и таким ребяческим, что у нее упало сердце при виде того, насколько он поглощен им. Перед ним были разложены обрывки тонкой и грязной на вид веревки, разной длины, от нескольких дюймов до фута. Он (идиот мог бы так забавляться) поджег их с одного конца. Они очень ярко тлели, иногда потрескивая, и в тихом воздухе от них вились вверх тонкие параллельные струйки дыма, закручивавшиеся на концах. Иоргенсон был всецело поглощен этой забавой. Он, очевидно, окончательно рехнулся.