На отмелях - Джозеф Конрад

В одной руке он держал часы. Рядом с ним лежал листок бумаги и обломок карандаша. Миссис Треверс была уверена, что он ее не видит и не слышит. I; — Капитан Иоргенсон, вы, несомненно, думаете…

Он махнул ей обломком карандаша. Он не хотел, чтобы прерывали его странное занятие. Со своими обрывками веревок он играл очень серьезно, р — Я зажег их все одновременно, — бормотал он, глядя на циферблат часов. Самая короткая веревка догорела и погасла. Иоргенсон поспешно сделал какую-то отметку и замер на месте.

Миссис Треверс тупо смотрела на него, думая о том, что все бесполезно. Он продолжал внимательно наблюдать за остальны ми струйками дыма, завивавшимися спиралями и медленно таявшими в воздухе.

— Что вы делаете? — тоскливо спросила миссис Треверс.

— Выверяю скорость сгорания… Предосторожность.

Никогда еще миссис Треверс не видала его столь мало замогильным. Он проявлял человеческую слабость. Он сердился на ее непрошеное появление. Внимание его было так поглощено струйками дыма и циферблатом часов, что внезапно раздавшиеся ружейные выстрелы, впервые за много дней нарушившие тишину лагуны и обманчивое спокойствие берега, не оказали на него никакого впечатления. Он даже не поднял головы, а только слегка покачнул ею. Миссис Треверс смотрела на облачка белого дыма, подымавшиеся над оградой Белараба. Выстрелы смолкли, и только гулкое эхо их, точно протяжный вздох, разносилось над лагуной.

— Что это такое? — воскликнула миссис Треверс.

— Белараб вернулся, — объяснил Иоргенсон.

Последняя струйка дыма исчезла, и Иоргенсон встал. Он теперь потерял всякий интерес к часам и, небрежно сунув их в карман вместе с клочком бумаги и обломком карандаша, возвратился к своей отрешенности от мира. Тем не менее он подошел к борту и соблаговолил бросить взгляд на укрепление Белараба.

— Да, он вернулся, — повторил тихо Иоргенсон.

— Но что теперь будет? Что делать? — воскликнула миссис Треверс.

— Я-то знаю, что делать, — проворчал он, как бы рассуждая с самим собой.

— Вы очень счастливы, — с горечью произнесла миссис Треверс.

Ей казалось, что она брошена всеми. Противоположный берег лагуны опять стал походить на разрисованный занавес, который никогда не подымается и никогда не раскроет правды, скрытой за его ослепительной и бездушной роскошью. Ей представилось, что она навеки распростилась со всеми ими: с д'Алькасером, с мужем, с Лингардом. Все они ушли за занавес и исчезли навсегда. Из всех белых людей остался один только Иоргенсон, столь основательно покончивший с жизнью, что одно его присутствие отнимало у бытия всю напряженность, всю загадочность, не оставляя ничего, кроме ужасной, отвратительной бессмысленности. Миссис Треверс не могла больше выносить. Едва подавляя возмущение, она вскричала:

— Вы замечаете, капитан Иоргенсон, что я жива?

Он повернул к ней глаза, холодные, стеклянные, жуткие. Она чуть не ушла; но в них вдруг засветилась искра минутного оживления.

— Я хочу поехать к ним. Я хочу на берег, — твердо сказала ' она. — Туда! — Ее обнаженная рука указала на лагуну. Оживившийся взгляд Иоргенсона скользнул по белой коже ее пальцев и потерялся в пространстве.

— Нет лодки, — пробормотал Иоргенсон.

— Должен быть челнок. Я знаю, что у вас есть челнок. Он мне нужен!

Она сделала шаг вперед, требующая, приказывающая, стараясь сосредоточить в своем взгляде всю силу воли, сознание своего права располагать собою и требование, чтобы ей повиновались до последнего мига ее жизни. Все было напрасно. Иоргенсон не двинул ни одним мускулом.

— Кто из них двух вам нужен? — спросил он наконец глухим, ничего не выражающим голосом.

Миссис Треверс продолжала в упор смотреть на него.

Она раздельно проговорила:

— Вы, должно быть, уже не раз задавали себе этот вопрос?

— Нет, я задаю его вам сейчас.

Прямой и скучающий взгляд миссис Треверс ничего не прочел в его лице.

— Что вам там делать? — прибавил Иоргенсон так безжалостно, убедительно и искренне, как будто он был воплощением того внутреннего голоса, который иногда говорит во всех нас, который так же оскорбителен и на который так же трудно ответить.

— Помните, что я не тень, а пока еще живая женщина, капитан Иоргенсон. Я могу жить и могу умереть. Переправьте меня на берег. Я хочу разделить их судьбу.

— А вы уверены, что вам это понравится? — спросил Иоргенсон, несколько выйдя из своего безразличия. В голосе его, внезапно ожившем, слышалась легкая дрожь, чего уже много лет не бывало у капитана «Дикой Розы».

— Это может кончиться смертью, — пробурчал он, опять возвращаясь к своей отрешенности.

— Кому до этого дело? — небрежно бросила миссис Треверс. — Мне только нужно задать Тому один вопрос и получить ответ. Вот что я хочу. И это вы должны сделать.

На душной и темной лесной тропе, заброшенной, заросшей, как бы задушенной буйной растительностью джунглей, послышался тихий шелест листьев. Джафир, слуга князей, посланец великих людей, шел, пригибаясь к земле и держа в руке широкий нож. Он был обнажен по пояс, и плечи и руки его были покрыты сочившимися кровью царапинами. Насекомые тучами носились над его головой. Он потерял свою дорогую старинную головную повязку, и когда, дойдя до более широкого места, он остановился, внимательно прислушиваясь, всякий принял бы его за беглеца.

Он взмахнул руками и стал хлопать себя по плечам, по вискам, по тяжело дышащей груди. Потом он замер на месте и опять стал прислушиваться. До него донеслись слабые звуки выстрелов, приглушенные не столько расстоянием, сколько густой листвой. Это были отдельные выстрелы, и он мог бы их пересчитать один за другим, если бы хотел. «В лесу уже начался бой», — думал он. Он низко нагнул голову и стремительно понесся вперед по растительному туннелю, на минуту оставив за собой даже тучи докучливых мух. Бежал он, однако, не потому, что хотел избавиться от насекомых, ибо никакому человеку не удалось бы отделаться от этих спутников, да, кроме того, Джафир, вечно скитаясь по лесам, уже привык к тому, чтобы его, если можно так выразиться, поедали заживо. Согнувшись почти вдвое, он скользил между деревьями и продирался сквозь чащу кустов; его смуглая кожа обливалась потом, и среди массы зеленых листьев, что вечно рождаются и вечно умирают, крепкое тело его сверкало, подобно бронзе. Хотя бег его и производил впечатление стремительного бегства, теперь Джафир уже не спасался от преследователей, — он просто спешил как можно скорее добраться до места своего назначения. Бегство его, начавшееся ловким прыжком и бешеной скачкой и вообще обнаружившее в нем большое самообладание, дало ему простой выход из критического положения. Ведь, вообще, выходы из критических положений довольно просты, если только они вовремя приходят в голову. Джафир скоро убедился, что его больше не преследуют, но все же он направился по лесной дороге и не стал замедлять шаги, ибо раджа Хассим и госпожа Иммада были осаждены врагами на опушке леса и почти что попали в плен к отряду Тенги.

Несмотря на наследственную привычку к проволочкам, Хассим не смог более выносить нерешительность Белараба. Конечно, важные вопросы подобает обсуждать много дней, на каждом свидании повторяя те же самые требования и выводы и получая те же уклончивые ответы. Государственным делам должны сопутствовать достоинство и медлительность, как если бы само время покорялось силе и мудрости правителей. Так всегда поступают посольства, и величавое терпение — необходимое качество посланника. Но теперь положение было настолько критическим, что Хассим не мог выносить этих проволочек. Следуя вместе с сестрой за свитой благочестивого Белараба, он, правда, не изменял традициям вежливости и внешней сдержанности, но тем не менее нередко испытывал минуты гнева, тревоги и отчаяния. Дело шло о его друзьях, его будущем, судьбах его родины, а лагерь Белараба продолжал бесцельно блуждать по лесам, как бы отражая колебания правителя, переменчивого и неверного, как сама судьба.

Часто в ответ на свои долгие речи, которые Хассим держал ежедневно, он слышал только одно слово: «Хорошо». Соратники вождя обращались с Хассимом почтительно, но женская половина лагеря, потакая капризу молодой жены Белараба, выказывала изгнаннику и его сестре явное недружелюбие.

Эта женщина, добрая и кроткая со своими подчиненными, совершенно потеряла голову и в простоте сердечной бредила богатствами, которые достанутся ей с разграбленной яхты. Что ценного мог предложить ей Хассим, этот странствующий бедный чужеземец? Ничего. Все разговоры о богатстве его далекой родины — только пустые сказки изгнанника, ищущего помощи.

По ночам Хассим должен был выслушивать тревожные речи Иммады, единственной спутницы его жизни, его родной сестры, храброй, как мужчина, но впечатлительной, как настоящая женщина. Когда лагерь великого Белараба погружался в сон и огни костров превращались в тлеющую золу, Иммада шепотом передавала ему свои опасения. Хассим спокойно утешал ее. Но и он был родом из Ваджо, где люди храбрее и сообразительнее, чем остальные малайцы, и обладают и большей энергией, и большим душевным пылом. Наконец Хассим потерял терпение и как-то вечером объявил своей сестре: «Завтра мы оставляем этого безголового правителя и возвращаемся к нашему белому другу».