На отмелях - Джозеф Конрад

Джозеф Конрад

На отмелях

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЧЕЛОВЕК И БРИГ

Мелкое море, пенящееся и рокочущее у побережий тысячи больших и маленьких островов, которые образуют Малайский архипелаг, было в течение столетий ареной смелых предприятий. При завоевании этой страны, еще и теперь не вполне лишенной своей былой таинственности и романтизма, целых четыре народа проявили свойственные им пороки и достоинства, — и неминуемое поражение не изменило расы, сражавшейся против португальцев, испанцев, голландцев и англичан. Она сохранила до наших дней свою любовь к свободе, свою фанатическую преданность вождям, свою слепую верность в дружбе и ненависти, — все свои хорошие и дурные инстинкты. Ее родина, — а родиной ее было море в такой же степени, как и земля ее остовов, — досталась в добычу людям Запада как награда за высшую силу, если и не высшую добродетель. Надвигающаяся цивилизация скоро изгладит последние следы долгой борьбы, завершая неизбежную победу.

Смельчаки, начавшие эту борьбу, не оставили преемников. Слишком быстро менялись для этого человеческие взгляды. Но еще и в настоящем столетии у них были последователи. Один из них, подлинный искатель приключений, безраздельно предававшийся своим порывам, человек высокого ума и чистого сердца, — почти у нас на глазах заложил основание цветущему государству, построенному на идее сострадания и справедливости. С рыцарским благородством он признал притязания побежденных; это был бескорыстный смельчак, и наградой его благородным стремлениям является то обожание, с которым относится к его памяти чуждый ему, но честный народ.

Пусть при жизни его не понимали и осыпали клеветой; величие осуществленного им дела доказало чистоту его побуждений. Он принадлежит истории. Но были и другие, — никому не известные искатели приключений, не обладавшие ни его происхождением, ни его положением, ни его умом и только разделявшие его симпатию к этим людям лесов и морей, которых он так хорошо понимал и так горячо любил. О них нельзя было бы сказать, что они забыты, ибо их вообще никто не знал. Затерянные в толпе морских торговцев архипелага, они появлялись из тьмы только для того, чтобы подвергнуться осуждению ка› нарушители закона. Их бесхитростные жизни, руководимые непосредственным чувством, погибли во имя дела, заранее обре ченного на крушение неудержимым и последовательным про грессом.

И все же эти погибшие жизни — для тех, кто знает — прида ли романтическое очарование стране мелководий и лесистых островов, что лежит, все такая же таинственная, далеко на Вое токе между глубинами двух океанов.

Из голубой равнины мелководного моря Каримата вздымает к небу темные и бесплодные вершины своих оголенных Серова то-желтых холмов. К западу, отделенный узкой полосой воды, виднеется Суруту, напоминающий изогнутыми очертаниями своего горного хребта спину склонившегося гиганта. На востоке разбросались толпой мелкие островки — смутные, неясные, как бы тающие в тенях вечера. Медленно продвигаясь вслед за заходящим солнцем, с востока наплывала ночь и проглатывала землю и море: землю — неровную, истерзанную, обрывистую; море — спокойное и манившее блеском своей ровной глади, к странствиям легким и бесконечным.

Ветра не было, и небольшой бриг, целый день стоявший в нескольких милях к северо-западу от Кариматы, едва сдвинулся на полмили в течение всех этих часов. На тихой поверхности пролива бриг высился спокойно и прямо, словно крепко прибитый, киль с килем, к своему собственному изображению, отраженному в бескрайнем зеркале моря. На юге и востоке удвоенные острова молча наблюдали за удвоенным кораблем, который, казалось, навеки застыл среди них; безнадежный пленник штиля, беспомощный узник мелкого моря.

После полудня, когда легкие и капризные ветерки этих вод предоставили маленький бриг его томительной участи, нос корабля понемногу переместился по направлению к западу, и конец его тонкого, гладкого утлегаря,[1] смело выдаваясь над изящным изгибом остова, был теперь устремлен в сторону заходившего солнца, словно дротик, высоко занесенный рукой врага. На корме, у рулевого колеса, стоял матрос-малаец, прочно уставив свои голые коричневые ноги в решетку и крепко сжав спицы руками, точно корабль был застигнут штормом. Малаец стоял совершенно неподвижно, будто окаменев, но готовый повернуть руль, как только судьба позволит бригу тронуться дальше по маслянистому морю.

Другое человеческое существо, видневшееся на палубе брига,

,in помощник капитана — человек белой расы, низкорослый,›ренастый, с бритыми щеками, седеющими усами и лицом,›торое палящее солнце и резкие соленые морские ветры окраши в ярко-багровый цвет. Он сбросил свою легкую куртку и: тался в одних только белых брюках и тонкой коленкоровой башке; сложив на груди крепкие руки, выделявшиеся на белом фоне ткани точно два толстых куска говядины, он шагал по рме взад и вперед. Он был обут в соломенные сандалии, а го — нова его была защищена огромной пробковой шляпой. Перегнувшись через борт, он мог видеть свою голову и плечи, отраженные в воде; и так он стоял долго, точно заинтересованный своими собственными чертами, и бормотал бессвязные проклятия штилю, опустившемуся на корабль давящий тяжестью, огромной и жгучей.

Наконец, он глубоко вздохнул, сделал над собой усилие и, отойдя от борта, прошаркал туфлями до нактоуза.[2] Там он опять остановился, истомленный и скучающий. Из приподнятых рам стеклянной крыши каюты, находившейся рядом, слабо донеслось щебетание канарейки, по-видимому доставившее ему некоторое удовлетворение. Он прислушался, слегка улыбнулся, пробормотал: «Ах, Дик, бедный Дик», — и опять погрузился в необъятное молчание мира. Глаза его закрылись, и голова низко свесилась над горячей медной обшивкой нактоуза. Вдруг он встряхнулся, выпрямился и хриплым голосом строго сказал:

— Ты там совсем заснул! Переложи руль. У нас задний ход.

Малаец, ни на йоту не изменив ни позы, ни выражения лица, словно неодушевленный предмет, внезапно призванный к жизни таинственной магией слов, быстро завертел колесо, пропуская спицы между руками; когда колесо со скрипом остановилось, он опять ухватился за него и стал крепко держать. Немного погодя он медленно повернул голову, взглянул на море и упрямым тоном сказал:

— Ветер нет… Хода нет…

— Ветер нет, ветер нет! Ты, видно, больше ничего не придумаешь, — проворчал краснолицый моряк. — Понемножку двигай колесо, Али, — продолжал он, внезапно смягчившись, — Двигай его тихонько, и тогда руль ляжет как следует. Понял?

Упрямый матрос, по-видимому, ничего не понимал, да, пожалуй, ничего и не слышал. Белый с отвращением посмотрел на бесстрастного малайца, оглядел горизонт, затем опять обратился к рулевому и коротко приказал.

— Поверни руль назад. Разве ты не чувствуешь, что сзади подул ветер? Стоишь, как чучело…

Малаец с презрительной покорностью опять заворочал спицами, и краснолицый человек пошел прочь, что-то бормоча про себя. Вдруг из-под открытой стеклянной крыши раздался окрик: «Эй, кто там?» — и краснолицый сразу остановился, изобразим на лице внимание и любезность.

— Слушаю, сэр, — сказал он, наклоняясь к отверстию.

— В чем там дело? — спросил из каюты низкий голос.

Краснолицый изумленным тоном переспросил:

— Сэр?!

— Я слышал, как скрипит рулевая цепь, то вперед, то назад Что вы там делаете, Шо? Есть ветер?

— Д-да, — протянул Шо, опуская голову под крышу и говори в темное пространство каюты. — Мне было показалось, что пол нялся легкий ветер, но теперь он опять пропал. Все тихо, не шелохнет.

Он вытянул голову обратно и подождал минуту возле стек лянной крыши, но не услышал ничего, кроме щебетания неуто мимой канарейки, которое точно пробивалось слабой струйкой сквозь блеклые красные цветы гераней, расставленных в горш ках под стеклами. Он отошел шага на два. Снизу послышался торопливый окрик:

— Эй, Шо! Вы здесь?

— Здесь, капитан Лингард, — отвечал он, возвращаясь.

— Продвинулись мы хоть сколько-нибудь за сегодняшний день?

— Ни на дюйм, сэр, ни на дюйм. Мы все равно, что стоим на якоре.

— Это всегда так, — отозвался невидимый Лингард. Голос его менялся по мере того, как он двигался по каюте, и вдруг зазвучал громко и ясно, в то время как голова Лингарда появилась в дверях.

— Всегда так. Течения начинаются только с темнотой, когда не видишь, на какую чертову штуку тебя несет. Тогда и ветер подымается. Штиль, несомненно, кончается.

Шо слегка пожал плечами. Стоявший у руля малаец подошел к стеклянной крыше, нырнул под нее головой, посмотрел на часы в каюте и дважды ударил в маленький колокол на корме.

Впереди, на палубе, раздался резкий, протяжный, вибрирующий свисток и тихо замер. Хозяин брига вышел из каюты на палубу, посмотрел наверх на выправленные реи и, стоя у дверного порога, стал долго и пристально оглядывать горизонт.