На отмелях - Джозеф Конрад

Сонные воды словно задержали на мгновение падающее солнце, и от него к неподвижному бригу протянулась по гладкой и темной поверхности моря полоса света, ровная и сияющая, яркая и прямая, золотой и багровый и пурпурный путь, ослепительный и ужасный, который как будто вел от земли прямо в небо сквозь врата торжественной смерти. Он медленно угасал.

Море побеждало свет. Наконец от солнца остался только огненный отсвет, блиставший над водой подобно далекой искре. Искра как бы замерла и затем вдруг погасла, словно прихлопнутая чьей-то вероломной рукой.

— Зашло! — воскликнул Лингард, все время наблюдавший и все же пропустивший последний миг, — Зашло! Посмотрите-ка на часы в каюте, Шо!

— Часы, кажется, верны, сэр. Три минуты седьмого.

Рулевой звонко прозвонил четыре раза в колокол. Другой босоногий матрос неслышно двинулся с противоположного конца кормы, чтобы сменить рулевого, а серанг брига поднялся по лестнице, чтобы стать на дежурство вместо Шо. Он подошел к компасу и молча ждал приказаний.

— Когда будет ветер, серанг, держи курс на юго-восток, — отчетливо произнес Шо.

— Юго-восток, — с солидной серьезностью повторил пожилой малаец.

— Дай мне знать, когда бриг начнет трогаться, — прибавил Лингард.

— Слушаю, туан, — отвечал малаец, бросая быстрый взгляд на небо. — Ветер будет, — тихо добавил он.

— Я тоже так думаю, — пробормотал Лингард как бы про себя.

Тени быстро окутывали бриг. Из каюты высунул голову мулат и крикнул:

— Готово, сэр!

— Давайте перекусим чего-нибудь, Шо, — сказал Лингард. — Но прежде чем пойдете вниз, поглядите кругом. Когда мы выйдем на палубу, будет уже совсем темно.

— Слушаю, сэр, — ответил Шо, беря длинную подзорную трубу и прикладывая ее к глазам. — Чертова вещь, — отрывисто повторял он, вдвигая и выдвигая трубки, — я почему-то никогда не могу… Ну, вот, наконец-то, есть!

Он стал понемногу поворачиваться на каблуках, держа конец срубки на линии горизонта. Затем он со щелканьем сложил трубку и решительно произнес:

— Ничего не видно, сэр!

И, довольно потирая руки, спустился вниз вслед за капитаном.

Некоторое время на корме брига не было слышно ни звука. Затем дежурный рулевой сонно проговорил:

— Малим сказал, что в море ничего не видать?

— Да, — пробурчал серанг, не оглядываясь на рулевого.

— Между островами плыла лодка, — тихо произнес матрос.

Серанг, заложив руки за спину и слегка расставив ноги, стоял прямо и неподвижно у компаса. Его лицо, теперь едва видное, было столь же лишено выражения, как дверца несгораемого шкапа.

— Послушай-ка, что я скажу, — кротким голосом настаивал рулевой.

Серанг не шелохнулся. Матрос немного нагнулся к нему с высоты своей рулевой решетки.

— Я видел лодку, — пробормотал он с мягкой настойчивостью, похожей на настойчивость любовника, просящего поцелуя. — Я видел лодку, Хаджи Васуб! Да! Хаджи Васуб!

Серанг дважды совершал паломничество в Мекку и не был нечувствителен к звукам своего законного титула.[3] На его лице появилась хмурая улыбка.

— Ты видел плавучее дерево, Сали, — сказал он с иронией.

— Меня зовут Сали, и глаза мои видят лучше, чем заколдованная медная трубка, которую далеко вытягивают, — отвечал упрямый рулевой. — Я видел лодку как раз у восточного острова. Я видел лодку, и люди в ней могли заметить корабль на западе, потому что он стоял против света, — если только это не слепцы, потерявшиеся в море. Я видел ее. Ты тоже видел ее, Хаджи Васуб?

— Разве я толстый белый человек? — ворчливо проговорил серанг. — Я был моряком еще раньше, чем ты родился, Сали. Нам приказано молчать и смотреть за рулем, чтобы с кораблем не приключилось чего плохого.

После этих слов он опять замер в своем окаменелом бесстрастии.

Слегка расставив ноги, он стоял, прямой и застывший, сбоку от ящика с компасом. Глаза его беспрерывно переходили от освещенного компаса к призрачным парусам брига, а тело не шевелилось ни одним мускулом, точно оно было сделано из дерева и врублено в остов судна. С такой напряженной и чуткой бдительностью стоял на вахте неусыпно бодрствующий Хаджи Васуб, серанг брига «Молния», раб долга.

Через полчаса после заката солнца тьма окончательно завладс ла землей и небом. Острова растаяли во мраке ночи. И на водной глади проливов маленький бриг, казалось, глубоко спал, закутан ный в благоуханную мантию молчания и звездного света.

Лингард вышел на палубу в половине девятого. Шо, одетый теперь в пальто, ходил мелкими шажками взад и вперед по корме, оставляя позади себя запах табачного дыма.

Искра, то потухавшая, то разгоравшаяся, точно сама неслась впереди перед округлыми очертаниями его головы. Распростершийся над мачтами брига ясный небесный свод был полон мерцающих огней, словно там, в высоте, чьи-то мощные дыхания колышут пламя звезд. На палубе брига было тихо, и лежавшие на ней тяжелые тени, казалось, скрывали чьи-то притаившиеся фигуры, молча дожидавшиеся какого-то решительного события. Лингард чиркнул спичкой, чтобы зажечь сигару, и его энергичное лицо с прищуренными глазами выделилось на миг из мрака ночи и сразу исчезло. Теперь по корме задвигались две призрачных фигуры и два красных огонька. Более широкое, но более бледное овальное пятно света, отбрасываемое лампами компаса, лежало на медных частях рулевого колеса и на груди стоявшего у руля малайца. Голос Лингарда, как бы не в силах одолеть необъятного молчания моря, звучал придушенно и очень спокойно, без обычной раскатистости.

— Перемены почти никакой, Шо, — начал он.

— Да, сэр, перемены мало. Остров, вон тот, большой, стоит все на прежнем месте. По-моему, сэр, по части штилей это море исключительное.

Он раздел™ слово «исключительное» на две половины, разъединив их многозначительной паузой. Это было хорошее слово, и он был доволен собой, что вспомнил его. Он продолжал:

— Так вот, с самого полудня этот большой остров…

— Каримата, Шо, — перебил его Лингард.

— Именно, сэр, я и хотел сказать Каримата. Я должен сознаться, что, не зная этих мест, я не привык к здешним…

Он собирался сказать «названиям», но остановился и сказал вместо этого «наименованиям», любовно смакуя каждый слог.

— За последние пятнадцать лет, — продолжал он, — я постоянно ходил из Лондона в Ост-Индию и там, в заливе, я чувствую себя гораздо более дома, чем здесь.

Он указал пальцем в ночную тьму по направлению к северо — западу и так пристально смотрел туда, точно он мог отсюда различить этот Бенгальский залив, где, как он утверждал, он чувствовал себя гораздо более дома.

— Скоро привыкнете, — пробормотал Лингард, идя быстрым шагом и обгоняя своего помощника. Затем он повернул назад и резко спросил:

— Вы сказали, что перед заход солнца в море ничего не было видно? А?

— Я ничего не видел, сэр. Когда в восемь часов я снова вышел на палубу, я спросил серанга, не видно ли чего-нибудь. Насколько я понял, он отвечал, что все обстояло так же, как и в шесть часов, когда я сошел вниз. Это море иногда бывает пустовато, сэр, не правда ли? А ведь можно было бы думать, что в это время года здесь должно бы быть немало посудин, возвращающихся домой из Китая.

— Да, — согласился Лингард, — мы встретили очень мало судов с тех пор, как миновали Педра Бранка. Да, это пустынное море. Но, Шо, как бы пустынно оно ни было, оно не слепо. Каждый остров на нем — это глаз. И теперь, когда наша эскадра направилась в китайские воды…

Он не докончил фразы. Шо сунул руки в карманы и удобно прислонился спиной к раме стеклянной крыши.

— Говорят, с Китаем будет война, — сказал он тоном любителя поболтать, — и французы будут воевать вместе с нами, как они воевали в Крыму пять лет тому назад. Мне кажется, что мы что-то уж слишком подружились с французами. Это мне не очень-то нравится. А вы как думаете, капитан Лингард?

— Я встречал их военные суда в Тихом океане, — медленно проговорил Лингард. — Корабли были отличные, а экипаж очень вежлив со мной. Они очень интересовались моими делами, — прибавил он со смехом. — Впрочем, я с ними воевать не собирался. У меня тогда был вместо брига старый торговый катер, Шо, — продолжал он оживленно.

— Вот как? — отозвался Шо без всякого энтузиазма. — Дайте мне большое, хорошее судно, которое…

— А позднее, несколько лет тому назад, — перебил его Лингард, — я подружился в Ампанаме с французским шкипером. Нас было там всего только двое белых. Он был славный малый и здорово хлестал красное вино. По-английски он объяснялся не очень вразумительно, но зато пел на своем языке песни на счет а-мур: а-мур — значит по-французски любовь, Шо.

— Совершенно правильно, сэр. Когда я был вторым помощником на сендерладской шхуне, в сорок первом году, в Средиземном море, я мог совершенно легко болтать на их жаргоне, так же легко, как…