Ламентации - Джордж Хаген

— Все в порядке? — спросил Билл.

— Да, да, — ответил Говард еле слышно, но совершенно искренне.

— Полегчало? Вот и отлично, — улыбнулся его новый знакомый. — Расскажите же, чем занимаетесь теперь, после смерти Фэя… Какая утрата для человечества… Расскажите, как вам живется после Чэпмена Фэя.

Говард осторожно поведал грустную историю последних лет. Выслушав его, Билл бережно положил модель сердца на стол.

— Скверная штука жизнь! — процедил он наконец.

В музыкальном автомате Синатра пел «Перед рассветом», вновь наполнялись бокалы. Билл залпом выпил свой виски и виновато улыбнулся:

— Вот что, Говард, скажу вам не тая. Меня тоже уволили больше года назад.

Он поднял руки, готовый предстать перед Говардом в ином свете.

— Простите, — продолжал он, — но если рассказывать собутыльникам в баре, что ты безработный, — выставишь себя конченым неудачником. Но я не неудачник, Говард, и вы тоже. Мы прорвемся, дружище. Каждый может наверстать упущенное. Мы же в Америке, черт подери! В стране возможностей. Так? Между нами говоря, Говард, мы могли бы раскрутить этот прибор.

— Правда? — спросил Говард слегка изменившимся голосом.

Но Билл Феррис ничего не заметил. Он все говорил и говорил. И, слушая его, Говард вспомнил агента, что пригласил его в «Датч Ойл», и другого, с медных копей в Альбо. Люди с грандиозными замыслами. Те, кто кормится мечтами романтиков. Он на миг поверил, что нашел спасение в захудалом баре, и теперь клял себя.

Говард вскочил, набросил пальто.

— Уходите?

— Да, пора, — ответил Говард. — Надо заехать за сыновьями, я опаздываю.

Говард слегка покривил душой. В запасе у него оставалось сорок пять минут, но было бы приятнее общаться с сыновьями, чем слушать сказки Билла Ферриса.

По колено в снегу, Говард пробирался к «бьюику». С другого конца автостоянки его окликнул Феррис:

— Говард, дружище, вы забыли вот это!

Знакомый предмет из матовой белой пластмассы. Узкая стальная полоса поблескивала в свете фонарей.

— Оставьте себе, — крикнул в ответ Говард, спеша вновь пуститься в путь.

Он захлопнул дверь, включил зажигание, но двигатель, вздрогнув, заглох.

Кэлвину почудилось, что на обочине Пай-Холлоу-роуд маячит знакомый силуэт и машет рукой. Гребаный Рой! Кобылицы у него в голове множились, сверкали глазами, долбили раскаленными копытами в череп, требуя мести, и Кэлвин повернул навстречу своему врагу.

Нагнувшись за санками, прохожий замер и, глядя на несущуюся на страшной скорости машину, закричал, широко раскрыв рот. Удар показался почти мягким. Жертва медленно перекатилась через капот и, разбив ветровое стекло, отлетела прочь, в темноту.

Кобылицы ржали в ушах у Кэлвина, призывая бежать, и он подчинился. Только бы выгнать из головы этих тварей! Что он наделал из-за них! Кэлвин надавил на газ, машина вильнула в снегу, набирая скорость, — и вот все позади.

Вдруг перед самым носом Кэлвина выросла еще одна фигура; озаренная луной, она заслонялась рукой от света фар, умоляя остановиться. Кэлвин зажмурился. Мягкий толчок — препятствие сбито. Дорога забирала в сторону, но Кэлвин будто нарочно не заметил поворота. Машина слетела в кювет, завалилась набок. Кэлвин открыл глаза, лишь почувствовав, как языки пламени лижут ему ноги.

Настал час Розы

Позже Роза скажет, что сеет вокруг себя несчастье: самоубийство Адама Клера, погибший первенец Ламентов, а теперь близнецы.

— Будто черный ангел сидит у меня на плече, — призналась она Джулии. — Тяжело видеть вокруг себя столько горя, но, может быть, это Господь хочет, чтобы я принесла наконец пользу.

Именно пользу и приносила она в тот вечер: когда в дверях появилась Клео с горящими щеками, Роза позвала ее в дом, угостила кружкой горячего шоколада и принялась ей рассказывать о скверных афинских гостиницах. Когда зазвонил телефон, Роза говорила коротко и вежливо.

— Клео, детка, ступай домой.

— Это уже мама? — простонала Клео. Но, заметив, что у Розы дрожат руки, взяла пальто, боясь задать мучивший ее вопрос.

Говарда подвезла снегоуборочная машина, и он приехал к месту аварии, освещенному мигалками трех «скорых». Местные жители пробирались по сугробам в домашних тапочках, чтобы узнать, что стряслось.

Говард позвонил Розе из Центральной методистской больницы.

— Мы потеряли обоих близнецов, — рыдал он. — Если бы только я подоспел пораньше!

Через несколько минут вернулась от Фриды Джулия. Роза встретила ее в дверях, но Джулия, сжимая виски, прошла мимо нее.

— Милая… — начала Роза.

— Мамочка, мне нужно лечь, — простонала Джулия. — Голова раскалывается…

— Доченька, случилось ужасное, — сказала Роза.

Поезд Уилла и Минны опоздал из-за снегопада. Около пяти утра Уилл проводил Минну домой, поспешил к себе и застал Говарда, Джулию и Розу на кухне. Никогда еще они не сидели рядом так тихо, и Уилл в первый миг решил, что между родителями и Розой произошел длинный запоздалый разговор, что сломаны все преграды и наконец воцарился мир. Он оказался недалек от истины.

В дни после трагедии Роза вставала первой и ложилась спать последней. Когда у Джулии пропадало желание работать, Роза подстегивала ее. Когда Говард не хотел вставать по утрам, Роза будила его и готовила ему завтрак. А когда Уилл тупо смотрел в окно, она заставляла его рисовать.

— Не могу, — отказывался Уилл.

— Нарисуй Минну, — предлагала Роза.

Задача оказалась почти невыполнимой, ведь Уилл привык рисовать вымышленных существ — нелепых, причудливых, гротескных. Немудрено, что на первых набросках Минна получилась странной и печальной, отражая горе Уилла.

— Расскажи что-нибудь… ну, про Париж, — предлагал он.

И Минна принималась описывать город, где никогда не бывала, рассказывать о людях, знакомых ей лишь по книгам. Уилл рисовал ее глаза, когда она описывала мешковатые платья Гертруды Стайн, выводил ее нахмуренные брови во время рассказа о голоде, выписывал изгиб ее рта, когда она перечисляла станции метро от Лувра до Триумфальной арки, — и на бумаге проступала ее страсть — или страсть Уилла к Минне, ведь за долгие часы, проведенные вместе, он успел полюбить ее всем сердцем.

Джулии с Говардом пришлось еще тяжелее. Обоим было в чем раскаиваться.

Джулия казнила себя за легкомыслие. Нельзя было уходить из дома в такую ужасную ночь. Как тогда, на пикнике: в решительную минуту она отвернулась.

Винил себя и Говард. Он разбудил Джулию среди ночи и покаялся во всех ошибках, что совершил тем роковым вечером. Повел сыновей на улицу в опасную погоду, бросил одних и, что самое страшное, купился на лесть проходимца в баре.

— Но откуда ты мог знать, что они решат вернуться раньше? — возразила Джулия.

— Нельзя было оставлять их одних, — воскликнул Говард.

— Да пойми же, Говард, ты ни в чем не виноват, — повторяла Джулия снова и снова, и наконец Говард взял ее за руку, и оба затихли, объединенные горем.

Похороны

На похоронах близнецов проповедь заглушало карканье ворон, засевших в ветвях раскидистого кедра, — их иссиня-черные макушки лоснились, как напомаженные прически боксеров перед боем. Пресвитерианский священник был низенький, с пронзительным голосом. Несколько лет назад на Хэллоуин он поймал близнецов, когда те оборачивали памятники на кладбище туалетной бумагой, и в наказание заставил посетить три свои проповеди. Джулия считала общественные работы более подходящим наказанием, но все-таки послушалась и, сходив с сыновьями на три проповеди, убедилась, что святой отец больше всего любит не Бога, а собственный голос. Тем не менее она попросила его говорить на похоронах.

— Черт знакомый лучше черта незнакомого, — объяснила она Розе.

Из-за ворон Уилл прослушал проповедь и стал вспоминать полную проказ жизнь близнецов: месть Аяксу; чудесное спасение от «темной пучины» на борту «Виндзорского замка»; примятые ячменные колосья возле древнеримских развалин; синяк Маркуса, которым его наградил Риллкок. Вспомнил он, как быстро избавились они от британского акцента, едва очутились в Америке; вспомнил и роковой полет Маркуса над жаровней Финчей, и ликующие вопли Джулиуса из ванной.

Близнецы были для Уилла страшной обузой, но без них он никогда не стал бы тем, кто он есть. Они разжигали его гнев, будили сострадание, поддерживали мужество. Пусть они жестоко обошлись с псом Бака Куинна, тиранили всех кошек в Эйвон-Хит и терзали Говарда в тяжелые для него времена, зато они превосходно дополняли друг друга. Близнецы побуждали Уилла тянуться к Салли, Марине, Доун и, конечно, Минне. Кроткий нрав Маркуса и его увечье напоминали Уиллу о хрупкости всего живого, а неутолимый интерес Джулиуса к сексу — о бесконечных радостях, что дает нам жизнь.