Степень вины - Ричард Паттерсон

Мария улыбнулась:

— Я уже выступила первой.

Терри повернулась к ней.

— Вам не приходится выбирать, — спокойно заметила она. — Ренсом мертв. Если бы он был жив и если бы он просто изнасиловал вас, у вас был бы выбор.

Мария обвела взглядом павильон — глухие перегородки позади, три кресла, две камеры, нацеленные на них, как стволы конвоиров.

— Вы не верите мне, — проговорила она.

Терри внимательно посмотрела на нее:

— Я не понимаю вас. Поэтому не знаю, верить или не верить вам. — Помолчав, добавила мягко: — Знаю только, что это не имеет значения.

Мария язвительно улыбнулась:

— Из-за того, что вы адвокат? Или из-за Криса?

— Из-за того, что я адвокат. Это часть моего «я». — Сделав паузу, Терри сказала многозначительно: — И быть женой и матерью — тоже часть моего «я».

— У вас это прозвучало так, будто вы приняли на себя пожизненное обязательство.

— Да, я приняла на себя пожизненное обязательство. В тот день, когда появилась Елена. С этой точки зрения я очень проста.

Мария улыбнулась скептически:

— Меня удивляет, что многие вас недооценили.

— Это зависит от человека. — Терри чувствовала странную раздвоенность в душе. — Некоторые сразу разобрались во мне. Оценили верно.

Мария посмотрела на нее с любопытством:

— Если задела ваше самолюбие — извините.

— Ничего вы не задели. Просто я хочу покончить с этим.

— Вы сейчас как сжатая пружина. — На лице Марии снова появилась улыбка. — Представьте себе, что идете в суд, только вопросы будут не такие заумные. И никаких проблем для вас, если вы так остроумны, как считает Крис.

Снова Крис, подумала Терри и поразилась: неужели эта расчетливая бесстрастная женщина настолько подавила в себе все чувства, что уже сама не различает их. В Марии Карелли прежде всего была видна ее хватка; за внешним лоском, которым она прикрывалась как щитом, Терри смогла разглядеть лишь отдельные проблески гордости, одиночества и почти неуловимого болезненного недоумения, как будто Мария не могла постичь — почему же никто не понимает ее. Что касается истинных чувств Марии к Кристоферу Пэйджиту или к их сыну, они были совершенно непроницаемы; но Терри все-таки ощущала, что эти чувства омрачены какой-то обидой.

— Вы знаете, — спросила она, — что Карло хочет пойти с вами в суд?

Мария изменилась в лице:

— Надеюсь, Крис ему не позволит.

— А я думаю, что позволить можно, и надеюсь, что он сделает это. Карло очень хочет. Конечно же, ради вас.

— Нельзя ему, — настаивала Мария. — Просто нельзя. Я совсем не хочу, чтобы он слушал все это.

Она посмотрела на Терри.

— Самое худшее для него, — не сразу ответила та, — когда родители обходятся с ним как с ребенком.

— Не вам решать, — отрезала Мария сдавленным от злости голосом. — Вы не имеете никакого представления обо всем этом. Что все это значит для Карло. Ни малейшего представления.

Терри замерла, пораженная силой внутреннего напряжения, так исказившего еще недавно бесстрастное лицо. И как будто по спине провели холодными пальцами — она вдруг поняла, что Мария Карелли способна убить любого, покусившегося на то, что свято в ее сердце. Но что для нее свято, Терри не знала.

— В этом случае, — мягко произнесла она, — Крис вправе сам решать, разве не так? А то, что вы не можете или не хотите сказать мне, вы, наверное, могли бы сказать ему. Естественно, если Крис пока еще не знает этого.

Мария молчала, будто пораженная услышанным, потом посмотрела на Терри долгим оценивающим взглядом:

— Вы воспринимаете все очень чутко, Терри, к тому же вы очень способный адвокат. Но проблема вовсе не юридическая, и это только моя проблема, и ничья больше. Пожалуйста, не вмешивайтесь. Вашего вмешательства не требуется.

Во что не вмешивайтесь? Пока она размышляла над этим, пришел интервьюер.

Грег Кук, подтянутый худощавый мужчина за сорок, казалось, источал энергию, даже оставаясь неподвижным. В стремительном темпе он поздоровался с Марией, с которой был знаком, был представлен Терри, пригласил женщин занять прежние места. К их блузкам прикрепили микрофоны. Терри двигалась как автомат — не выходил из головы разговор с Марией.

— Мы прокрутим это в вечерних новостях, — объяснил Кук. — Посмотрите на себя сегодня в семь вечера.

Съемка началась. После небольшого вступления и объявления номера телефона офиса Терри Кук обратился к Марии:

— Почему вы здесь?

Наклонившись вперед, она сосредоточила взгляд на камере:

— Мы полагаем: то, что Марк Ренсом пытался проделать со мной, он мог проделать с кем-нибудь еще. Если это так, прошу тех женщин откликнуться и выступить ради меня со свидетельством.

— Это может вам помочь?

В глазах Марии была печаль:

— Да, поскольку, как ни ужасно, но факт: любая женщина, заявившая о том, что стала жертвой нападения на сексуальной почве, наталкивается на стену недоверия. — Она сделала паузу, на лице — доверчивость и искренность. — Тем более когда женщина обвиняется в убийстве и оправдать ее может только факт покушения на изнасилование.

Кук кивнул:

— Но это, согласитесь, экстраординарный шаг.

— Согласна. Но самое экстраординарное в том, что в четырех случаях из пяти потерпевшие не заявляют об изнасиловании. — Она заговорила оживленней, с большей убежденностью: — Мы верим, что одна из этой четверки — порождения коллективного страха, который общество слишком долго культивировало во всех женщинах, — а именно та, жизнь которой исковеркал Марк Ренсом, смотрит нашу передачу.

Тон показался Терри слишком решительным, скорее официальным, чем задушевным. У Кука за очками в черепаховой оправе поднялись брови.

— Но — я рассматриваю проблему с точки зрения психологии, а не морали — почему травма, которая помешала женщине помочь себе, не помешает ей же помочь вам?

Это совершенно верно, подумала Терри. Она смотрела на Марию, будто была одной из безымянных телезрительниц, с замиранием сердца ждущих ответа.

— Потому что, — спокойно произнесла та, — речь идет не только о том, что произошло со мной. Да, действительно, на карту поставлена моя жизнь, моя свобода, мое доброе имя, которое я пытаюсь сохранить: либо я жертва и буду реабилитирована, либо в определенной степени виновна в убийстве. — Мария смолкла, будто пораженная открывшейся ужасной перспективой. — В конечном итоге, где бы жертвы ни выступали против изнасилования, эти выступления уменьшают число потерпевших. Да, я действительно прошу помощи, мне нужна эта помощь. Но верно и то, что всякий, кто поможет мне, даст надежду многим и многим другим.

«Во всем расчет, все показное», — так говорила Мелисса Раппапорт о Марии. Сказано, наверное, излишне категорично, необъективно, но выступление Марии показалось Терри набором лозунгов, а не словами искренней боли.

Движимая неожиданным порывом, она вмешалась:

— Можно мне сказать несколько слов?

Кук и Мария повернулись к ней, повернулись к ней и камеры. Кук смотрел с любопытством, Мария — с удивлением. Кук сказал:

— Конечно, миссис Перальта.

Вдруг Терри поняла, что не в состоянии вымолвить ни слова; длившееся несколько секунд замешательство показалось ей бесконечным.

— Для той, что была изнасилована, — начала она наконец, — изнасилование — не какое-то там абстрактное «дело». — Терри замолчала, подыскивая подходящие слова; неожиданно оказалось, что совсем не трудно смотреть в камеру. — Это глубоко личное, от этого женщина чувствует себя униженной и опозоренной. Мы не обращаемся к «женщинам» с просьбой «защитить» других женщин. Мы просим женщину, которая чувствует свое одиночество, вспомнить то, что она никогда никому не рассказывала, то, что она старалась похоронить в глубине своей души, чтобы никогда не думать об этом. — Помолчав, Терри закончила еще мягче: — После того, что произошло, это для нее единственный способ защитить себя.

Угловым зрением она уловила неприязнь в лице Марии. Кук казался удивленным.

— Вы, кажется, оспариваете основные положения предыдущего выступления?

Терри опустила взгляд. У нее было ощущение, что ей делают внушение. Снова подняв глаза, увидела нацеленную на нее камеру.

— Я никого не оспариваю, — спокойно промолвила она. — Мои слова обращены не к тем, кто находится здесь. Я обращаюсь к той, которую не знаю, кто может смотреть нас сейчас в одиночестве, или с мужем, или с детьми, или со своим другом. Но с кем бы она ни была — все равно она совершенно одна. Потому что она — единственная, кто знает.

— Вы хотите сказать, что она не даст о себе знать?

— Нет, не это. — Терри сделала вдох, принуждая себя говорить медленней и отчетливей. — Я хочу сказать, что, рассказав о себе, она поможет прежде всего самой себе. Потому что, если ее изнасиловали, она до тех пор прятала в себе воспоминания об этом, пока не превратилась в совершенно другого человека.