Алуим - Виталий Иконников

Рука дрожит. Что есть силы, сжимаю рукоятку ножа, хочу её раздавить, хоть что-то сломать, разбить, уничтожить. Смотрю в эти холодные стеклянные глаза. Вот он — тот, кто виноват во всех моих бедах.

— Одно движение — и жизнь твоя сломана. Но хуже всего не тюрьма, а бесконечные терзания, которыми будешь мучиться год за годом, убив ни в чём не повинного бедолагу. Подумай о слезах ваших матерей.

Смотрю на губы, произнёсшие сейчас эти слова, на заклеенный пластырями нос, следы от капельницы, гипс на правой ноге. Внутри этого парня тот, кого я ненавижу больше всего на свете. Но сам парень действительно ни в чём не виноват. Он даже бОльшая жертва, чем я.

Рука медленно опускается.

— Возвращайся на место. Если Лукас проснётся и увидит нож, то начнёт кричать. Нам это не нужно.

Даже в чужом теле он пытается мной манипулировать. И у него получается. Я слаб. Бессилие уходит корнями в самую глубь души.

— Возьми меня обратно, — говорит Хамадиши, продолжая ковать железо.

«Сука!»

Складываю нож, убираю в карман спортивок. Даю Лукасу хлёсткую, звонкую пощёчину. Он вздрагивает, суетливо смотрит по сторонам, после, вжавшись в кровать, испуганно глядит на меня.

— Ми тортент?

— Ми тортент, — повторяю я. Затем добавляю: — Пихэнис.

Лукас приподнимает руку, прикрывая лицо. Кажется, он ждёт, что я его ударю. После пощёчины это не удивительно.

Отрицательно качаю головой, разворачиваюсь и иду к своей койке. Самое страшное позади, парень. Уже как пару минут ты мог быть мёртв.

Анализы… Завтрак… Капельница… И покой, покой, покой… Да какой тут покой! Достали уже ваши наставления. Четыре бледно-зелёных стены превратились в комнату испытаний моей выдержки. Словно бы пространство головы увеличилось до размеров двадцати с лишним «квадратов», но внутри нас уже больше, чем двое. Вот оно, долгожданное расслоение. Я слышу голос того, кого многие годы считал частью себя. Но слышу извне. Реально слышу. Нет, я не сумасшедший. Это весь мир сошёл с ума, если притворяется глухим и слепым.

В течение дня паразит несколько раз пытался вступить со мной в контакт, однако его попытки обрывал просыпавшийся венгр. Он теперь скорее дремлет, чем спит. Прошлая ночь посадила в нём новые страхи. Нет, это я в нём их посадил. Он теперь боится на долгое время отключаться, часто пьёт кофе и чай, отказывается от феназепама. Не знаю, почему Лукас не рассказал всё медперсоналу и не попросил о переводе в другую палату. Деньги, как я слышал из разговоров врача и медсестры, ему перевели ещё утром. Сами же родственники приедут послезавтра, в один день с родителями Богдана. Эта встреча будет ещё тяжелее, чем объятия Ириной мамы.

Ближе к вечеру меня навестили дядя Игорь, баба Лена и Татьяна. Их приход что-то во мне изменил. Движение внутренних литосферных плит, вызывающих накаты гигантских волн гнева, замедлилось. Отторжение ситуации, отказ принять всё как есть стали развеиваться, и сквозь исчезающую пелену, застилавшую разум, я увидел суть: пришло время задавать вопросы.

— Давай говорить, — раздалось у противоположной стены вскоре после того, как медсестра заглянула в нашу палату и выключила на ночь свет. Я даже удивился, что Лукас так быстро растворился в своих снах. Видимо, исчерпал весь ресурс бодрости.

— Кто ты?

— Ты знаешь, как меня зовут.

— Я не про имя спрашиваю.

— Я твой друг.

— Тогда иди к чёрту!

Затяжное молчание. С чего бы? Память подводит? (Ха-ха). Или пытается показать сложность перехода к новой модели общения — доверительному, открытому разговору? Ну, показывай, показывай. Торопиться нам некуда.

— Я жил в пригороде Бомбея. Дурацкая страна с дурацкой структурой общества. Ты знаешь, что в Индии существует иерархия каст, но не представляешь, сколь категоричным было это разделение в те времена. Я принадлежал к третьей по значимости касте — вайшья. Вполне нормальная участь. Я разводил и продавал скот. И преуспел. Но меня сгубили опиум и вино. Тяга к кайфу оказалась сильнее стремления соблюдать устои традиций и вести дела. К сорока годам я потерял всё, даже дом, в итоге опустившись на самое дно — в неприкасаемые. Это даже не каста. Отбросы, грязь. И назад уже дороги нет. Но главная потеря ждала после смерти: алкоголь и наркотики настолько разрушили мою сущность, что я стал неспособен перерождаться в собственном теле.

— Когда это было?

— Давно.

— А точнее?

— Может, тысячу лет назад, может, три тысячи. Не знаю. Мы не отсчитывали время от рождения какого-то иудея. Мы даже не слышали о нём.

— Что произошло после смерти?

— Допивая украденную бутылку вина, лёжа на берегу мангрового болота, я не сразу-то и заметил, что всё вокруг изменилось. Исчезла вонь дохлых рыб, утихли крики птиц, песок перестал обжигать спину. Казалось, я просто уснул, но лишь позже понял, насколько глубоко. Там нет времени, нет пространства и нет материи — ничего, за что так любит цепляться сознание. Я надеялся прозреть, познать смысл бытия. Но изнанка мира не впустила меня, оставив на границе двух реальностей, сквозь которую в двустороннем порядке постоянно проносятся сущности.

— Откуда и куда?

— Из нашего мира в мир иной. Не спрашивай о нём. Моя неполноценность не позволила пройти дальше. Я стал ждать, что круговорот сансары подарит мне новое перерождение, но этого не произошло.

— Как ты попадаешь в тела других людей?

— Граница иного мира ближе, чем кажется. Во сне каждый человек соприкасается с ней и с теми, кто там пребывает. Но мозг, не способный правильно обработать информацию, превращает всё в каламбур ассоциаций. Перед попаданием сущности в эмбрион младенца границы и вовсе размываются. Образуется проход. Лишь после долгих терзаний пришло понимание, что теперь мой удел — проникать в тело вместе с тем, кто не слишком бдителен.

— И сколько раз ты рождался в чужом теле?

— Одиннадцать. Думаю, подробности жизни ни в чём не примечательных людей тебя не интересуют.

Хамадиши вновь замолчал. Ждёт очередной вопрос? Или исчерпал запас историй?

— Это всё? — спрашиваю с упрёком.

— А что ты хочешь услышать?

— Ты сам знаешь!

— Существует ли Бог?

— Да.

Он засмеялся:

— Ни Вишну, ни Аллах, ни Яхве ко мне так и не снизошли. Скажу больше — никогда и не снизойдут. Если Бог и существует, то где-то совсем далеко, и ему на всех и на всё плевать. Но само наличие отлаженной системы круговорота жизни говорит, что индуизм гораздо ближе к истине, чем другие религии.

— И ты за столь долгое время ни у кого ничего не узнал?

— Только что умершие ещё ничего не поняли. Те, кто застрял на