Фонарь на бизань-мачте - Марсель Лажесс

С того времени, как мы отплыли от Лориана, мне открылся совсем иной мир, изменивший мой взгляд на людей и события. Порой внутри у меня отпиралась какая-то защелка, и все поступки, даже слова, лишившись своей оболочки, делались вдруг совершенно прозрачными. Я сама удивлялась всему, что я теперь понимала, угадывала в других. Я знала, что не застрахована от ошибок, что намерения, которые я приписывала окружающим, могли привести к неправильным выводам, но все это не имело значения. Важно было лишь то, что я вышла из состояния безучастности, которое тщательно культивировалось в приюте и которому мои спутницы отдавали дань и сейчас.

Я положила обе ладони на ограждение: корабль, ведь это что-то живое, он потрескивает, дрожит, сражается, побеждает, это великолепно. Я чувствовала, что каждый, будь то капитан, офицер, матрос, юнга, чем бы он ни был там занят, составляет одно целое с кораблем, вместе с ним и страдает и разделяет его славу. Каждый может разговаривать с ним, поверять ему свои радости и печали, свои надежды.

«Стойкий» — этот покоритель морей, всегда готовый отправиться в путь, — был здесь, у меня под ногами. Да, он был здесь и покачивался на своих якорях, этот хранитель множества тайн, накопившихся за долгие годы странствий. И может быть, самой важной из этих тайн была именно позавчерашняя трагедия. Я старалась припомнить то, что прочел третий помощник, но в голову приходили одни обрывки: «Мы у нее спросили, какова причина ее горя… она ответила, что ничего особенного не случилось, и те, кто нам сообщил об этом, ошиблись…»

Текст протокола лишь много позднее запечатлелся в моем сознании. В тот вечер я внутренне отворачивалась от него, не позволяя себе вникать в его содержание глубже и размышлять о письме. Надежно спрятанное сейчас, оно, возможно, впоследствии пригодится — как, я пока не знала. Все будет зависеть от дальнейшего хода событий. На данном этапе ее письмо, вероятно, кое-что упростило бы, но могло и запутать, так мне говорило мое чутье, а с недавних пор, с момента отъезда из Лориана, я своему чутью начала доверять.

Я погрузилась в задумчивость, и несказанный покой снизошел на меня как молчаливое обещание. Вдруг мне почудился легкий шорох, и я обернулась. Никого не было. Впрочем, свет фонарей освещал далеко не всю палубу. Кто-то, подобно мне, возможно, и задержался здесь допоздна, спасаясь от духоты и влажной жары в каюте. Все же я вздрогнула от неожиданности, когда рядом со мной оперся на ограждение капитан.

— Королевский прокурор, — сказал он, — прибудет завтра на судно, чтобы проверить печати. И, убедившись в точности адресов, заберет с собой письма, которые были доверены госпоже Фитаман.

— Где же она их хранила? — спросила я.

Мой вопрос не вызвал у него удивления.

— В ящике своего туалетного столика, — сказал он.

— А кому они предназначены?

— Разным лицам на Иль-де-Франсе и острове Бурбон. Одно из них — именно королевскому прокурору.

— Не странно ли, что молодая женщина, имевшая все, чтобы быть счастливой, решила вот так, ни с того ни с сего, покончить с собой?

— Она, может быть, не была особенно счастлива. По-видимому, стремилась к недостижимому. Да и кто нам докажет, что это самоубийство?

— Ведь вы ее видели в глубочайшем горе.

— Откуда вам это известно?

Я неопределенно пожала плечами, чего он во тьме не заметил.

— Люди болтают, — сказала я.

— Послушайте…

Он нагнулся ко мне и заговорил тихим, но жестким голосом, словно охваченный неожиданным гневом:

— Да послушайте, я просто вынужден был согласиться с версией самоубийства. Дюмангаро стоит на своем, как скала. А у меня ни единого доказательства, чтобы его опровергнуть. Упорствовать было бы неразумно.

Между нами установилось что-то похожее на сообщничество.

— Но она плакала, вы же видели, она плакала, — сказала я.

— Я не видел ее после ужина. Но поскольку я согласился с версией самоубийства, логично предположить, что она плакала перед тем, как принять столь трудное решение.

Он говорил со мной так, будто мы всегда были полностью откровенны друг с другом. Но разве чуть ли не с первых дней не было между нами словно какого-то поединка? Этой ночью он объявил перемирие — почему? На этот раз его прямота меня покоробила, его ложь — тоже. Но в самом ли деле он лгал? Мы оба не знали, что его ждет впереди.

— Если и впрямь вы ее не видели, то зачем же тогда в протоколе вы написали, что она плакала?

— Кто это сказал? Дюмангаро?

— Да.

— Я уже говорил вам: чтобы самоубийство выглядело правдоподобно. А главное, чтобы побить Дюмангаро на его собственной территории. Этого человека надо остерегаться. Теперь он не сможет придумывать всякие небылицы.

Капитан ошибался, но кто же мог угадать?

— Что вы ему сделали? — спросила я.

— А спросите его. Для меня он такой же офицер, как все прочие, хотя ему-то следовало бы вести себя лучше других.

— Вы не верите в самоубийство, капитан?

— Нет. Если это не несчастный случай, то…

— Если это не несчастный случай?!

— Ай, мадемуазель Какре, не видите, что ли, ведь я шучу. Признаюсь, мне было приятно вот так говорить, непринужденно, без какого бы то ни было недоверия.

— Я научилась слушать, — сказала я, — и молчать.

— Слушать — да, в этом я только что убедился. А вот молчать — не знаю. Тут я рисковал! Отправляйтесь спать, я сделаю то же самое, если меня оставят в покое. Может, меня уже ищут…

Взяв мою руку, он довел меня до навеса над внутренним трапом.

— Я, знаете ли, слегка притомился следить вот так по ночам за вашей целостью и сохранностью. Издалека следить, разумеется.

Что хотел он этим сказать?