Дом тишины - Орхан Памук

– Фашист чокнутый, отпусти меня!

Так я понял, что она – заодно со всеми и тоже считает меня подлецом. Сначала я растерялся, а потом решил сразу же, прямо там, наказать ее. И в наказание избил.

27

Когда я понял, что на земле лежит Нильгюн, а тот, кто ее бил и теперь убегает, – Хасан, я сказал себе: чего ты стоишь? Беги, Реджеп, беги! Бросив авоськи на землю, я подбежал к ней:

– Нильгюн! Нильгюн, как ты, девочка моя?

Она свернулась калачиком, как в постели, уткнулась лицом в асфальт и дрожит, обхватив голову руками. И извивается так, словно не телу ее больно, а душе, и стонет она только потому, что не догадалась закричать.

– Нильгюн, Нильгюн, – позвал я, похлопав ее по плечу.

Она еще некоторое время плакала и дрожала. А потом, сжав кулачок, начала бить по асфальту, но уже не плакала, а как бы гневно и с отвращением ругала кого-то или покаянно жаловалась кому-то. Я взял ее за руку.

Тогда Нильгюн словно заметила и осознала то, чего раньше не замечала: она увидела людей, сбежавшихся к нам со всех сторон, тех, кто что-то кричал, тех, кто трусливо и с любопытством выглядывал из-за плеч других, чтобы получше разглядеть все и что-нибудь сказать. Внезапно ей, кажется, стало стыдно. Она потянулась ко мне, чтобы встать. Я увидел ее окровавленное лицо. О господи! Какая-то женщина вскрикнула.

– Обопрись на меня, милая, обопрись.

Она встала, опираясь на мою руку. Я дал ей свой платок.

– Пойдем отсюда, Реджеп. Пойдем домой.

– Как ты себя чувствуешь?

– Такси приехало, – произнес кто-то. – Садитесь.

Все расступились, мы садились в такси, кто-то протянул мне мои авоськи и сумку Нильгюн, а какой-то мальчик протянул пластинку и сказал:

– Это тетина.

– В больницу? – спросил водитель. – В Стамбул?

– Я хочу домой! – попросила Нильгюн.

– Давай хотя бы заедем в аптеку! – сказал я.

Она ничего не ответила. По дороге в аптеку она молчала, дрожала, безразлично глядя на платок, которым я промокал ей глаза, чтобы видеть, насколько она пришла в себя.

– Держи голову ровно! – сказал я, потянув ее за волосы.

В аптеке самого Кемаля-бея опять не было, а была его красивая жена, она слушала радио.

Увидев Нильгюн, женщина охнула. Потом забегала по магазину, засуетилась, стала задавать какие-то вопросы, а Нильгюн сидела и молчала. Наконец она тоже замолчала и начала промывать раны на лице Нильгюн ватой с лекарством. Я отвернулся, не стал смотреть.

– Кемаля-бея нет?

– Аптекарь здесь я! – ответила его жена. – Зачем тебе Кемаль-бей? Он наверху! Красавица моя, за что же тебя так избили?

В это время дверь открылась и вошел Кемаль-бей. Увидев Нильгюн, он на мгновение замер, а потом в его взгляде появилась такая ярость, как будто он всегда ждал, что это случится.

– Что с ней? – спросил он.

– Меня ударили, – сказала Нильгюн. – Избили.

– Господи! – воскликнула аптекарша. – До чего мы докатились, до чего докатились!

– Кто – мы? – поинтересовался Кемаль-бей.

– Тот, кто сделал это… – начала его жена.

– Фашист, – пробормотала Нильгюн.

– А ты помолчи сейчас, помолчи, – сказала женщина.

Но Кемаль-бей услышал слово «фашист» и вздрогнул. Он словно услышал или вспомнил что-то ужасное. Потом внезапно потянулся убавить радио и закричал на жену:

– Зачем ты его всегда так громко включаешь?

Радио замолчало, и аптека внезапно показалась пустой, и теперь боль, стыд и чувство вины стали особенно ощутимыми. Мне не хотелось об этом думать.

– Не выключайте радио, – попросила Нильгюн. – Можно включить?

Кемаль-бей снова включил радио. Я по-прежнему старался не думать ни о чем. Все молчали. Закончив свою работу, аптекарша сказала:

– А сейчас прямо в больницу! Упаси бог, может быть кровоизлияние в мозг. По голове он ее сильно бил, чтобы в голове ничего не…

– Старший брат дома, Реджеп? – спросила Нильгюн.

– Нет, – ответил я. – Увез машину в ремонт.

– Немедленно садитесь в такси и езжайте в больницу, – велела женщина. – У тебя есть деньги, Реджеп-бей?

– Я дам, – сказал Кемаль-бей.

– Нет, – ответила Нильгюн. – Сейчас я хочу домой. – Вставая, она застонала.

– Постой, – сказала аптекарша. – Я сделаю тебе обезболивающий укол.

Нильгюн ничего не ответила, и та увела ее в другую комнату. Мы с Кемалем-беем молчали. Он смотрел из витрины на улицу, на картину, которую наблюдал каждую ночь до утра: витрина кафе напротив, реклама кока-колы, фонарь и бутерброды с мясом. Чтобы не молчать, я произнес:

– Я приходил в понедельник вечером, купил аспирин. Сказали, ты спал. И еще – что тем утром ты ездил на рыбалку.

– Это всегда так, – ответил он. – Чем бы ни занимался человек, она к нему всегда прицепится.

– Что?

– Политика.

– Я не знаю, – пробормотал я.

Потом мы еще некоторое время смотрели на улицу. На воскресную толпу, тянувшуюся на пляж. Потом женщины вернулись. Я посмотрел на Нильгюн и увидел ее лицо: один глаз наполовину заплыл, а обе щеки полностью посинели. Жена Кемаля-бея сказала, что нам обязательно нужно ехать в больницу. Нильгюн не хотела, но та настаивала и потом попросила мужа:

– Вызови такси.

Тогда Нильгюн встала и взяла свою сумку:

– Нет. Мы пойдем пешком, мне станет лучше. До дома-то всего ничего.

Муж с женой продолжали говорить, что надо ехать в больницу, а я схватил свои авоськи, пакеты и взял Нильгюн под руку. Она по привычке легонько оперлась на меня. Мы открыли дверь, зазвонил колокольчик, и вдруг Кемаль-бей спросил:

– Ты коммунистка?

Нильгюн кивнула избитой головой: «Да». Он хотел промолчать, но не сдержался и с тревогой спросил:

– А откуда они узнали?

– По газете, которую я покупала в бакалее!

– А! – облегченно вздохнул Кемаль-бей, но видно было, что ему стыдно, а потом он смутился еще больше, потому что его красивая жена сказала:

– Вот видишь! Разве я тебе не говорила, Кемаль?..

– Молчи! – внезапно закричал на нее Кемаль-бей. Казалось, ему надоело смущаться и сдерживаться.

Мы вышли с Нильгюн на улицу, на солнце.

– Облокотись на меня хорошенько, дорогая, – сказал я. – И сумку мне свою дай.

Никем не замеченные, мы прошли по главной улице, повернули на соседнюю, пошли под балконами, где были развешены разноцветные купальники и полотенца, мимо садов. Многие еще завтракали, на нас никто не смотрел. Только какой-то парень на велосипеде посмотрел на нас, но, думаю, он смотрел не на избитую Нильгюн, а на меня, карлика. Я понял это по его глазам. Потом нас обогнала одна маленькая девочка, она смешно, как утка, раскачивалась в забавных пляжных сандалиях, и это рассмешило Нильгюн.

– Когда я смеюсь, у меня здесь болит, – показала она на висок, но опять засмеялась и спросила: – А ты чего не смеешься, Реджеп? Чего ты такой серьезный? Ты всегда такой строгий. И, как все серьезные люди, всегда в галстуке. Улыбнись.

Я попытался сделать над собой усилие и улыбнуться, и тогда она сказала:

– А-а-а, у тебя, оказывается, и зубы есть!

Я смутился еще больше и засмеялся. Но потом мы замолчали, затем она заплакала, и я решил, что ей не хочется, чтобы кто-то видел, как она плачет, и отвернулся. Но она начала дрожать, и я решил ее успокоить:

– Не плачь, милая, хватит, не плачь.

– Непонятно зачем… – говорила она. – И так глупо, без причины… Я дура, парню…

– Не плачь, не плачь.

Мы остановились, я гладил ее по голове. А потом вспомнил – ведь бывает, когда человеку хочется поплакать в одиночестве. И перестал ее успокаивать. Посмотрел на улицу. Какой-то парень испуганно и с любопытством смотрит на нас с балкона дома на противоположной стороне. Он наверняка решит, что она плачет из-за меня. Вскоре Нильгюн замолчала, попросила свои темные очки, сказала – они в сумке, я вытащил, дал ей. Она надела их.

– Идет, – сказал я, она засмеялась.

– Я красивая? – спросила она и, не дожидаясь моего ответа, спросила снова: – А мама моя красивая была? Какая она была, Реджеп?

– И ты красивая, и мама твоя красивой была.

– Какой была моя мама?

– Она была хорошей женщиной, – сказал я.

– Что значит «хорошей»?

Я вспомнил ее мать: она никогда ни у кого ничего не просила, никому не была в тягость, она, кажется, даже не знала, зачем живет, и была как тень. Или как кошка, говорила про нее Госпожа. Всегда ходила за своим мужем, смеялась иногда тоже – как солнышко, внезапно выглянувшее из-за туч, – но очень скромно. Она была хорошей, да. Люди таких не сторонятся.

– Такая же хорошая, как ты, – сказал я.

– А я – хорошая?

– Конечно.

– А в детстве я какая была?

Я опять начал вспоминать: вы так хорошо играли в саду. Два малыша, братик с сестрой. Фарук-бей был большим, он с вами не играл. Вы бегали под деревья, такими любопытными были. А потом приходил из дома Хасан, играл с вами. Вы его не прогоняли. Я слышал через кухонное окно: поиграем в прятки? Ну что, посчитаемся? Считай ты, сестренка: раз, два, три, четыре, пять, я иду тебя искать… И вдруг Хасан спрашивал тебя: а ты французский знаешь, Нильгюн?