Верховья - Валентин Арсеньевич Николаев

— Света-то нет, чего стучишь...

И они двинулись под гору. Бежалось легко — только успевай... По очереди падали, смеялись друг над другом, и Стрежнев все думал о Семене: «Вот нарезался!»

Потом уж в сплошной темени побрели рекой. Потеряли дорогу, искали, искали — плюнули и пошли напрямик, на огоньки.

Брели долго, а поселка все не было. Но вот впереди что-то зачернело. Большое, непонятное.

— Николай, подожди-ко. Кто это? — испугался Семен, потянул за рукав Стрежнева.

— Не шевелится, может, баня?.. Поселок должон быть.

Они осторожно приблизились и вместо бани увидели судно.

— Катер какой-то... Откуда? — удивился Семен.

Приглядываясь, обошли кругом, оба ничего не понимали. Враз запнулись за что-то, упали друг на друга.

— Так это наш, Семка! И винт вот, «девятый»...

— Давай в нем заночуем!

— Валяй!.. Мне этот гроб вовек не нужен. Пошли, чай, вот дорога рядом. Теперь не собьемся, а то в логах потонешь.

Выбрались на твердую дорогу, отряхнулись.

— Стой, стой... Дожидайся, — сказал Стрежнев катеру.

— Пусть тебя Трепло лечит, на нас не надейся! — подхватил и Семен. — Вот снег посойдет — в Тюмень двину. Там сплав молодой, специалистов нет, рыбы много... Катера новенькие — любой бери, и платят не как здесь...

И вдруг запел:

Маши-ины не хо-одят туда-а,

Бегу-ут, спотыка-аясь, оле-ени...

Стрежнев даже остановился: за шесть лет ни разу не слыхал, чтобы Семен — и запел.

Тяжелая погода

1

Стрежнев проснулся от жары и жажды. Он увидел над собой потолок из крашеных белых реек, потом белые стены — тоже из реек. И тихо. Подумал: «В больнице... Плохо дело. Чем же болею? Тяжко. И палата чудная — навроде каюты».

Повернул голову — увидел Семена. Нераздетый, тот лежал на кровати. «А я почему на полу, кровать рядом, и ножка вот... Да что там под боком-то мешает? А-а... шапка... Так что же мы с ним наделали? Почему так погано?..»

Нет, не мог уже вспомнить Стрежнев, как вчера, в глухую полночь, пришли они на огоньки брандвахты, оба в снегу, и стали стучать в каждую каюту подряд. Искали начальника, Гришку Трепло, официантку из чайной. Грозились оба завтра же уехать в Тюмень...

Шкипер брандвахты Федор, узнав обоих, привел их — в отведенную им по звонку начальника из затона каюту, стал урезонивать, но они вскипели, совали ему в нос трешницу, требовали, чтобы сейчас же была бутылка.

И Федор сдался, забрал деньги, пошел выключил свет на всей брандвахте, а потом потихоньку вернулся, закрыл их каюту на ключ.

...Наконец кое-что Стрежнев припомнил. Спать ему больше не хотелось, но не хотелось и вставать. Опять — навалилась прежняя тоска, безвыходность — еще больше.

— Семен!

— Ыыы...

— Ты чего не раздеваешься?

— А я... в Тюмень.

— В Тюме-е-ень... — передразнил Стрежнев. — Время-то сколь?

Семен с трудом приподнял руку.

— Десять.

— Утра или вечера?

— Чай, утра.

— Та-ак... магазин с десяти?

— С одиннадцати, а ты чего на полу валяешься? Вон кровать-то...

— Берегу.

Семен, чтобы скрыть улыбку, отвернулся к стене. Скоро он снова забылся, а Стрежнев лежал, думал: «Плюнуть на все, кое-как до навигации проболтаться тут, а там один месяц останется. Хоть и в матросах так прохожу». Через полчаса он опять спросил:

— Семен, глянь, сколько...

— Половина десятого.

— Ты что? Пятятся они у тебя, что ли?!

Семен молча протянул ему руку. Было полдесятого.

Снаружи кто-то пошарил по двери, потом хрустнул в скважине ключ, и вошел шкипер. В валенках, ватных штанах, в рубахе навыпуск, с лещом под мышкой и бутылкой в руке, Федор остановился в дверях, бодро крикнул:

— Подъем, студенты! Распохмелять буду...

Семен со Стрежневым, слушая шкипера, хмыкали, смущенно улыбались и качали головами, которые опять начинали тяжелеть.

И за окном была тяжелая погода! Шел дождь, с ветром, и старые ели на берегу намокали, лениво шевелили грузными лапами и все шумели, шумели...

— Дожжок... — раздумчиво сказал Семен, глядя на ели. — До берега не прогуляемся?

— В валенках, что ли, по воде-то? — мрачно ответил Стрежнев. — Сапоги-то где? В катере... — И вдруг обозлился. — А в гробу я это дело видел!

Он курнул напоследок два раза и с каким-то наслаждением ввинтил окурок в глаз лещу, от которого осталась на столе только голова. Потом он слазил в карман, прихлопнул по столу тяжелой ладонью, что-то пряча под ней, загадочно глянул на Федора, потом на Семена, двинул руку на середину, к рыбной кучке, и открыл. На столе, закорчились, как осенние листья на огне, три смятых рубля. Семен молча прекратил их страдания — сгреб к себе в карман, спросил шкипера:

— Рыбу сам солил?

— А кто ж? Бабе не доверяю. Принести ишо, што ли?

— Ну... вишь, в магазин собираюсь. Чай, на закуску не тратиться. Выбери там пожирнее. Нагулянного...

— А погляжу, — охотно согласился Федор. — Один есть, холостой, весь в жиру — с хвоста каплет. Бабе не кажу. В трюме за шпангоутом висит. На случай... Да что балакать. Э-эх! Колюшка! Али не вместе плавали? Другому бы... А тебе ничего не жаль. Помнишь, как тонули? В затоне-то... Ха-ха-ха!..

Семен вернулся скоро, с оттопыренными карманами.

И снова сидели, Федор рассказывал, как тонули в затоне.

Дело давнее. Стрежнев тогда только что получил первый свой катер — тихоходный, газогенераторный — на чурках еще работал. Матросил и кочегарил Федор, а механиком был Илья — теперешний главный механик сплавной конторы.

— Ну, на запани работали, — рассказывал Федор, — повезли рабочих. Высаживать приставали в Угорье и в Верхнике. В общем, разгрузились под ночь. В затон полным ходом валим: гулять опаздываем. Слышу: «Бум-м!..» — чуть за борт не ссунуло. На что-то напоролись: затон-то какой был, не как теперь. На дне всякого черта найдешь. Гляжу: заваливает — проломились, тонем... Николай вроде к берегу, а уж корма осела. Илюшка из машины сусликом выскочил, кричит: «Заливает!»

Движок глохнет,