Верховья - Валентин Арсеньевич Николаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Думал, — буркнул Семен...
— Ну вот, сделаете — отпущу, а будешь лодыря гоять... — и он поглядел на Семена. — Не обижайся. Учить вас нечему, не маленькие.
— Спасибо, Василий Иванович, — сказал Стрежнев и полез за сигаретами. — В самую дыру посылаешь! Тридцать навигаций зазря отплавал, да?!
И он назло прикурил прямо в кабинете.
— Ну, ловили бы окуней дольше. Вас что, ждать будем? И так с ремонтом зашились, все сроки летят. Весну ворожат раннюю. Все! Идите. В мастерской забирайте инструмент, какой нужен, винт, аккумуляторы, потом получите деньги в бухгалтерии... После обеда пойдет в Сосновку машина, чтобы на нее успеть! Собирайтесь. Вот копия приказа.
И он подвинул на край стола листок.
— И сразу же начинайте работать. Дел там по горло. Ремонтную ведомость привезет линейный механик. Он к вам приедет попозднее. Да не рычите на него. Он молодой, у нас только первый год работает...
— Василий Иваныч... — хотел спросить о двигателе Семен.
— Все! — Чижов резко катнул по столу ручку, отвалился в кресло и, стал сверху расстегивать пуговицы кителя. — Говори не говори — катеров больше нет, все распределены. Могу только шкиперами на баржи. — Тут он прищурился, повысил голос: — Хотите?
Но Стрежнев уже встал, молча направился к двери: ко всему был готов, но такого не ожидал. Семен поспешил за ним.
Ровно тридцать навигаций проработал Стрежнев в сплавной конторе. Многие, с кем когда-то начинал плавать, теперь были на пенсии или, как и он, собирались уйти, а иных, как Панкратыча, не было уже и вовсе. И катеров и людей разных столько промелькнуло за жизнь — одних начальников в затоне сменилось не меньше десятка — и не упомнить всего. Особенно тяжело было смириться со смертью Панкратыча. Будто обманул он его, не дал доработать последней навигации. Панкратыч любил и уважал Стрежнева как самого опытного капитана, и Стрежнев знал это.
Сразу же после смерти Панкратыча вызвали Стрежнева в кадры, сказали: «Осталось два месяца, собирайся на пенсию». Стрежнев даже растерялся...
Отпуск насчитали ему более трех месяцев — гуляй недогулянное за всю жизнь! На все хватило: и рыбу ловить, и плотничать, а под конец и в гости съездить.
Сходился с новым начальником Стрежнев трудно, а по правде, говоря, и не хотел: слишком свежа была память о Панкратыче. Они даже жили по соседству — крыльцо в крыльцо. Так сжились, что уж не различали ни производственных, ни житейских дел. Не сразу, конечно, с годами все утрясалось, находило свое место и наконец утряслось так, что теперь только бы и жить, и на́ тебе: умер! А тут и самому — уходи с флота!
И было у Стрежнева тайное возмущение, будто молодой этот явился виной всему, встревожил тихую устоявшуюся жизнь.
Чижов тоже знал, что Стрежнев один из лучших капитанов, от которого многому можно научиться и самому. Знал и о его былой дружбе с Панкратычем, про себя хотел бы тоже такой дружбы, тем более что и жил в квартире прежнего начальника. Но со знакомством не навязывался, выжидал и, как казалось Стрежневу, «стриг его под одну гребенку» вместе со всеми. И это обижало еще больше.
4
К Сосновке подъезжали на исходе дня.
Машина бежала к пологому берегу заснеженной Унжи. Веером расстилались по гладкому полю реки тощие метельные хвосты. Поземку тянуло туда, где стоял возле дороги катер. Стрежнев против воли поднялся в кузове и глядел на приближающуюся «свою» посудину.
Господи, каким одиноким казался катер на пустынном заснеженном берегу! Он избочился, привалившись к сугробу, рея на мачте покосилась, с нее свисали концы антенны, окна рубки залепило снегом, борта поржавели...
Каким-то особым чутьем Стрежнев почувствовал, что все это добром не кончится. Он опять вспомнил весь разговор с начальником, опять глянул на заснеженный катер, и тоска в нем исподволь начала расти, шириться.
Поднатужась, машина выползла со льда на берег и стала возле катера.
— Выгружайсь! — открыв дверцу, бодро крикнул шофер. И Стрежнев поморщился: «Легко сказать «выгружайсь» — на голый берег. До Сосновки вон еще добрых два километра. Какой тут к черту ремонт на пустоплесье!»
Из кузова им сбросили новый винт, лом, кувалду, подали аккумуляторы, связанные попарно резиновые сапоги, сумку с инструментом и рюкзаки.
Когда все это сиротливо зачернело, утопая в снегу, и кузов снова захлопнули, разжалованный капитан пошутил сверху:
— А на катере-то у вас, знать, птички гнезда вьют...
Заглушая урчанием смех, машина стрельнула дымом и покатила дальше, к поселку, все тише звякали блестевшие на ее колесах цепи.
А Стрежнев с Семеном остались стоять на дороге у своих рюкзаков, обиженные и растерянные.
По крыше рубки, и вправду, невинно прыгали две зеленовато-серые синицы, подергивали длинными хвостами, тонко, жалобно попискивали в холодной заснеженной тишине.
— Вьют... — зло повторил Стрежнев. — Тебя бы сюда, оглоеда... А то сидишь, завернулся в шубу.
— Ну, что будем делать? — спросил Семен.
— А что... Надо хоть с дороги убрать все. Ну, дослужился на старости лет!.. — и он выругался. — Как будто не нашлось кого помоложе. Сунул... сопляк! Ох уж начальство пошло, и откуда прислали. Этот — не Яков. «Поедете в Сосновку...» Вон она, Сосновка. До нее еще идти — упаришься...
Перетащив пожитки к катеру, они заметили поодаль вылизанный метелью комель старой осины, пошли, сели на него.
Метель почти совсем улеглась, и теперь белело вокруг ровно и гладко, как в январе. До весны, казалось, еще ох как далеко!
Закурили, осторожно приглядывались к катеру.
— Хорош... — оценил Семен.
— Лучше некуда, со дна краше.
— А кто на нем плавал ту навигацию?
— А мне все равно! Не допытывался, — ответил Стрежнев. — Механиком вроде Гришка Трепло.
— Ну-у!.. Там движок-то, наверно, хуже тарантаса.
— А ты думал, тебе под пломбой!
— Без
