Верховья - Валентин Арсеньевич Николаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мало приходилось Стрежневу встречаться с Яблочкиным, а после того разговора и вовсе не хотелось.
Куда он ехал теперь, зачем, Стрежнев не знал, да и не желал знать и так тяжело. Был Стрежнев на всех зол. «Пусть делают, что хотят, наше время, видно, прошло. Два месяца до пенсии, докантуюсь как-нибудь — и шабаш! Пусть устанавливают свои, новые порядки. Поглядим, не вспомнят ли нас, стариков. Валяйте...» — думал, привалившись спиной к кабине, и то дремал, покачиваясь вместе с промерзлым скрипучим кузовом, то глядел, как сзади за бортом вихрилась снежная пыль. Здесь, в лесу, было потише. Только по вершинам сосен-семенников, высоких, как заводские дымящиеся трубы, тащило волоком вьюжную муть. Низкое, будто осевшее, небо было по-зимнему скучно, в измятых, мышиного цвета тучах, которые на лету все расплывались, таяли, сливаясь заодно с вьюгой, с нищим светом всего этого полумертвого дня.
И на дороге тоже скука — однообразно-бело, даже ворон нигде не видать. Э-эх!.. И не подумаешь, что конец марта!..
А машина рычит, рвется, и только мелькают, суетятся по обе стороны красноватые стволы сосен.
«И куда, зачем?..» — все еще как бы не понимал Стрежнев. То, что надо будет в Сосновке ремонтировать чей-то чужой, застигнутый по осени ледоставом катер, не укладывалось в голове. Всем нутром своим Стрежнев еще протестовал, не сдавался и будто ожидал какого-то избавления: так привык к мысли, что и закончит тридцать первую навигацию на своей родной «пятерке».
Понимал он только, что едет туда, куда вовсе не надо ехать, потому что так или иначе (он в это верил твердо) надо будет скоро возвращаться. Но когда и под каким предлогом, было еще не ясно, надо было додумать, но вместо этого в голове все время вертелась какая-то ерунда...
Миновали не замерзающий никогда ручей — Каменный Плес, над которым всю зиму клубится пар, и начался лес незнакомый, как бы уже чужой. И Стрежнев стал постепенно осознавать, что вот он снова не дома, а скоро будет и еще дальше, и просто так обратно не прибежишь: от Сосновки восемнадцать верст.
И стала приходить злость на себя за то, что сидел в кабинете, как старый глухарь, молчал, слушал этого мальчишку, а надо было встать, махнуть рукой и вовремя хлопнуть дверью.
«На кой черт нужен мне этот рыдван! — думал он. — Ну ладно, припоздал, я свое дело знаю. Мой катер почти готов. Только покрасить да перебрать движок, потом кое-что по мелочам — и все, работай! Заменять ничего не надо. Ведь что и наделал, черт плешивый!.. Не спросил его, кому и отдал-то. А поди, такому же субчику, как сидит вот в шубе-то...»
И Стрежцев покосился на молодого капитана. Тот пускал по бараньей шерсти поднятого воротника струйками дым — курил, не снимая перчаток.
Семен, сунув руки в карманы, отрешенно глядел в сторону, в глубь леса, мастер дремал, а женщина все поправляла платок, все больше закутывалась, хотя и так были видны у нее только глаза.
«Да что спрашивать — молодой, зеленый. Какой это начальник!..»
Стрежнев поежился, глянул презрительно еще раз, чтобы уж больше не глядеть, на капитана, вобрал голову поглубже в куцый воротник фуфайки и тоже достал сигарету.
«Ну, я тебе наремонтирую, жди...» — нашел наконец Стрежнев то, что искал в своих думах, и немного успокоился.
А получилось все так.
Когда Стрежнев с Семеном переступили порог, начальник ремонтно-транспортного участка Чижов, застегнутый на все пуговицы флотского кителя, уютно сидел в дали кабинета, склонившись, что-то писал, показывая пришедшим молодую розовую лысину. Мельком, не переставая писать, он глянул из-под светлых бровей, спросил буднично:
— Ну что, нагулялись?
И Стрежнев остановился: по едва уловимой нотке в голосе начальника ухватил он что-то недоброе и поэтому не пошел к столу, как бывало при Панкратыче, прежнем начальнике, чтобы стряхивать там пепел в его пепельницу, пошучивать, ввертывать вовремя крепкие словечки...
Он решил выждать, сел с краю ряда стульев у самой двери, положил хромовую с тусклой кокардой шапку на колени, затих. Семен присел рядом.
Стрежнев не глядел на начальника, а смотрел перед собой в окно, где кружило сухим снегом. Сидел прямо, старался выровнять дыхание и как бы говорил всем своим видом: «Хоть ты и начальник, а я тоже не кто-нибудь, а капитан, всю жизнь на реке, и если что, так могу и уйти, как пришел. Побольше твоего повидал, ничем не испугаешь теперь».
А Чижов все писал, не глядел на Стрежнева.
И Стрежневу вновь захотелось в коридор, опять закурить бы и уж лучше бы там решить разом дело. Что и говорить, хоть и храбрился он, а вину за собой все же чуял: поздновато явился. Спокойствие начальника лишало покоя Стрежнева — он снова нервничал, как и всегда, возвращаясь после долгого зимнего отпуска. Сколько раз давал зарок — не изводить себя. Однако с каждой навигацией все повторялось. За всю жизнь так и не смог привыкнуть, даже при Панкратыче всегда терялся, говорил не то и ожидал слов начальника, как приговора.
Да и было отчего волноваться: за какие-то пять-десять минут решалась судьба предстоящей навигации. Какую посудину дадут, какого механика, матросов, куда пошлют катер работать...
Вот и теперь, хоть и конец всему, но что скажет этот молодой, лысый, как обернет все дело. Будь прежний начальник, Яков Панкратыч, — Стрежнев знал бы точно, что поругается тот для порядка, а пошлет все же на «пятерку» — родной стрежневский катер. Катер еще новый, всего шесть навигаций, как с завода, и все шесть — у Стрежнева.
— Ну что ж... погуляли бы еще, — начальник кинул ручку на стол.
И у Стрежнева кольнуло внутри: «Отдал «пятерку»! Он удивился своей боли, но сдержался, решил пока молчать. «Будь что будет».
Начальник отодвинулся в кресле, теперь по-настоящему оглядел пришедших, продолжал:
— К шапочному разбору еще не поздно...
Он повременил, не скажут ли чего капитан с механиком, и, видя, что они готовы слушать его до конца, откашлялся и заговорил уже полуприказным тоном:
— Так вот, Николай Николаевич, поедете в Сосновку, будете ремонтировать
