1876 - Гор Видал

— И наверняка слышали меня, когда я приветствовала вас в полный голос! — Эмма даже зарделась в обществе своего любимого африканского вождя.

— Он мне очень нравится, папа, — сказала она мне только что.

— Но это прожженный негодяй.

— Но ведь ими были и первый, и третий Наполеон. Все-таки мир создан для негодяев, не так ли? И они всегда обращаются с ним, как им заблагорассудится.

— Боюсь, мы застряли здесь дольше, чем следовало. Ты прямо на глазах превращаешься в африканку.

— Я урожденная африканка, папа. А скоро я продерну кость через ноздри и начну есть человеческое мясо. — На этой патетической ноте Эмма отправилась спать.

Моя распухшая щека уже не сильно меня беспокоит, но во рту все еще неприятный привкус крови. Старое тело выздоравливает ужасно медленно.

Глава восьмая

1

Филадельфия, ночь с десятого на одиннадцатое мая. Я так устал, что вряд ли сумею написать хотя бы несколько слов. Эмма тоже в полном изнеможении, она ушла в свою комнату в противоположной стороне гостиницы. Достать двухкомнатный номер оказалось невозможно. По правде говоря, только поток настойчивых телеграмм от Брайанта, требующих предоставить гостиничный номер для меня с Эммой во имя «Ивнинг пост», избавил нас от перспективы ночевки под открытым небом. Выставка Столетия открылась сегодня утром, и в городе не найти ни одной свободной комнаты. Я теперь понимаю, что слишком стар для журналистики подобного рода, но я нищий и не имею возможности выбирать, куда ехать и что делать. Чувствую я себя прескверно.

Хотя это мой первый приезд в Филадельфию, я не стану сейчас фиксировать первые впечатления от старой столицы республики — скажу только, что если город чем-либо и замечателен, то эти достоинства полностью скрыты сотнями тысяч визитеров, которые превратили город в настоящий бедлам — запруженные телегами и экипажами улицы, толпы на тротуарах, переполненные рестораны.

После бессонной ночи (стены нашей гостиницы с таким же успехом могли быть из бумаги, как японские павильоны на выставке) мы проснулись на заре под звуки кашля, харканья, стонов и зевков, не говоря уже о шумных семейных скандалах.

Мы встретились с Эммой в ресторане гостиницы и обнаружили, что его уже оккупировала вся эта кашляющая, стонущая, плюющая и зевающая публика. Пришлось нам на пустой желудок и с натянутыми нервами отправиться под теплым моросящим дождем на вокзал одной из трех новых железных дорог, соединяющих Филадельфию с Фермаунт-парком, где на двухстах акрах возведен целый город. Тридцать восемь зарубежных стран, а также все штаты Союза построили здесь здания в своем характерном стиле. Особая железная дорога проложена кольцом вокруг выставки. Она… Нет, оставлю все эти подробности для «Ивнинг пост».

Примерно в восемь утра облака рассеялись, засверкало солнце, и нам удалось найти места в специальном вагоне, зарезервированном для «почетных гостей». Я был снабжен всеми необходимыми документами, гарантирующими нам с Эммой лучшие места повсюду, как это подобает представителю самой влиятельной газеты страны.

— Похоже на Парижскую выставку. — Эмма в восторге от множества новых экзотических зданий. Многие из них действительно экзотические: японские, турецкие, тунисские; другие экзотичны лишь постольку, поскольку демонстрируют последнюю архитектурную моду.

Почетным гостям позволили пройти мимо тысячных толп, которые ждали очереди у турникетов. Мы, немногие избранные (числом около четырех тысяч), были впущены в южный вход главного здания. Здесь каждому вручили карту трибун, устроенных перед залом Мемориала с противоположной стороны Гранд-плаза. Наши с Эммой места оказались точно позади президентской трибуны — все благодаря Брайанту.

Главное здание занимает двадцать три акра (не могу удержаться от статистики, которая целый день вбивалась мне в голову); оно построено из стекла с центральным нефом длиною почти в две тысячи футов. Впечатление такое, будто находишься на крупнейшем железнодорожном вокзале в мире, — если бы не громадные имперские орлы на постаментах и, конечно, экспонаты.

Вместе с четырьмя тысячами почетных гостей мы вышли из главного здания через Северные ворота. Прямо над нашими головами оказалась временная платформа, на которой разместился огромный оркестр и хор. За тенью, отбрасываемой платформой, лежала Гранд-плаза — море вязкой глины, завершаемое Мемориалом. Деревянные трибуны, обтянутые милями красной, белой и синей материи, были предназначены для знатных особ.

Весь вид портят две колоссальные статуи, установленные в центре площади (для «Пост» я выскажусь тактичнее). Одна — Пегас, другая — Амазонка, стоящая рядом с конем чуть меньших размеров, чем она сама. Эмма сказала, что это не лошадь, а скорее большая собака.

Как только мы разыскали свои места, заиграл оркестр и впустили публику. Примерно двести тысяч человек заполнили Гранд-плаза. Это была внушительная толпа. С радостью отмечаю, что две отвратительные статуи вскоре скрылись из вида: дюжина мальчишек взгромоздилась на спину и крылья Пегаса, на широкие плечи и непомерно большую голову Амазонки.

Сотня почетных гостей, среди которых находились мы с Эммой, оказались настолько выдающимися личностями, что даже мы битый час глазели на них, точно провинциалы, впервые попавшие в столичный город. Здесь присутствует целиком дипломатический корпус, прибывший из Вашингтона, сверкающий золотыми лентами и орденами. Барон Якоби был облачен Ь мундир, в котором я вижу нечто мадьярское; он помахал Эмме отороченной мехом фуражкой. Мы решили, что он сам изобрел этот наряд и выдает его теперь за болгарский.

Члены Верховного суда, лидеры конгресса, генералы и адмиралы стояли на трибунах. Самые значительные персоны явились с запозданием, когда мы уже заняли свои места, а публика более или менее притихла в ожидании.

— Это как театр! — Эмма была в восторге. Особенно когда под звуки какого-то военного марша (разумеется не «Маршируя через Джорджию») появилась прямая фигура генерала Уильяма Текумсе Шермана. Под свист и крики генерал прошествовал к пустой президентской трибуне. Как и многие наши воины и государственные деятели (особенно в ранние дни республики), Шерман рыжеволос. Раздались аплодисменты в честь генерала Филипа Шеридана, и тут же следом — в честь приветливого человека в сюртуке. Я спросил своего соседа (члена Верховного суда штата Пенсильвания), кто этот штатский. «Министр финансов Бристоу». Сосед мой, очевидно, принадлежал к «стойким» республиканцам: он не аплодировал.

Аплодисменты в честь Бристоу начались неохотно (внешне он не производит особого впечатления, хотя держится хорошо, точно уверенный в своей великой судьбе). Зная, что он гораздо менее узнаваем для публики, чем знаменитые военачальники, Бристоу остановился перед нашей трибуной и ждал, пока по огромной глиняной площади будут из уст в уста передавать его имя; площадь была до отказа заполнена мужчинами в черных парадных сюртуках и женщинами в ярких шляпках.

Раздался шелестящий звук многократно повторенного имени «Бристоу», он все усиливался, пока бурные аплодисменты в честь министра — хлопали те, кто находился с ним рядом, — не были подхвачены и не начали разбегаться концентрическими человеческими кругами, и вот в их высшей точке он повернулся к народу — своему будущему народу? — снял шляпу, поклонился и занял свое место рядом с другими членами кабинета министров. Это зрелище повеселило Эмму.

— Похоже, что другие члены кабинета вовсе не рады. Посмотри на Фиша. Он, кажется, спит.

— В год выборов все политики видят сладкие сны.

Затем на Гранд-плаза появился Джеймс Г. Блейн, ôh точно оседлал громы оваций, как необъезженного мустанга. Размахивая шляпой, поворачиваясь налево и направо, он раскланивался и усмехался. Нет никакого сомнения в том, что его связывают с публикой крепчайшие узы.

— Он мог бы продать Белый дом какому-нибудь спекулянту, — услышал я вдруг собственный голос, — положить в карман выручку, и люди все равно стали бы ему аплодировать. — Наглость этого человека действительно восхищает.

— Потому что он один из них. Они поступили бы точно так же, если бы у них хватило смелости, но они боятся, потому что знают, что их поймают, а его никогда не поймают!

— Эмма, затаив дыхание, не спускала глаз с Блейна. Барон Якоби весело на нее посматривал, а также и на меня; мы с дочерью были всецело поглощёны этим необыкновенным зрелищем.

Когда Блейн направился к трибуне, его едва не поглотила толпа, но солдаты в синих мундирах быстро образовали кордон и оттеснили зрителей.

Затем появился Дон Педру, император Бразилии, со своей императрицей. Этот эксцентричный джентльмен некоторое время пребывал в Вашингтоне инкогнито; хотя он приходит в неистовство, когда на него обращают внимание, он еще более неистовствует, если его не принимают, как того требует его титул правителя самых обширных джунглей в мире.