1876 - Гор Видал

Сегодня Дон Педру был более чем узнан и пребывал в восторге от производимой им сенсации. Кланяясь, улыбаясь, размахивая руками, он с его белыми усами и эспаньолкой напоминал постаревшего Наполеона III. Дон Педру — единственный глава зарубежной страны, поэтому толпа одобрительно гудела, приветствуя его величество, осчастливившее выставку своим посещением. А император оказался в своей стихии — он обожает науки — большую часть дня испытывал новое изобретение, именуемое телефоном, благодаря которому люди могут переговариваться между собой, разделенные многими милями. «Он говорит!» — не переставая кричал Дон Педру.

Оркестр, под управлением Теодора Томаса исполнил национальные гимны зарубежных стран. Он играл так громко, что я был вынужден прослушать за одно утро не только аргентинский «Marcha de la Repûblica»[51], но и австрийский «Gott erhalte Franz der Kaiser» К Измученные чрезмерным патриотическим пылом, мы оказались не готовы к следующему экстраординарному усилию маэстро Томаса — «Инаугурационному маршу», специально для этого случая написанному Рихардом Вагнером.

— Поразительно! — воскликнула Эмма. — А что, американских композиторов не существует вовсе?

— Приличных, видимо, нет. — Как человек, предпочитающий новую музыку, я нахожу, что комитет по проведению Столетия поступил умно и довольно-таки смело, заказав музыку Вагнеру, а не какому-нибудь местному сочинителю религиозных гимнов. Эмма предпочитает Оффенбаха.

С первыми тактами вагнеровского марша под звуки французских рожков показалась президентская чета. Две крошечные фигурки и сопровождающие их лица заняли свои места в центральной ложе прямо под нами. Я несколько удивлен, что президент появился под звуки марша и потому не удостоился оваций, которыми встречали великих людей. Скоро я понял: тот, кто спланировал весь этот парад, отлично знал, что делает.

Когда оркестр замолк, президент и его сопровождающие уселись, поднялся епископ и начал говорить — длинно, как и подобало епископу. Этот святой человек благословил мир, коммерцию и бога — именно в таком порядке. Когда он сел, хор громко исполнил оду, слова которой специально по этому поводу сочинил американский поэт Дж. Г. Уитьер; он благочестиво выразил надежду на то, что Америку ждет светлое будущее.

Затем произнес речь глава организационного комитета по празднованию Столетия; как мне показалось, он сложил с себя полномочия и передал бразды правления правитель* ству; они были приняты в пространной речи, которую произнес неизвестный мне генерал. Затем нам пришлось выслушать длиннющую поэму Сиднея Ланира под названием «Кантата». Читали ее ужасно, и, кроме меня, нйкто, наверное, не понял ни единого слова. Благодаря какой-то причуде акустики я слышал все. Разумеется, поэт превозносил Соединенные Штаты. Он тоже выражал надежду на лучшее будущее.

— По крайней мере в Америке есть поэты, — сказал я Эмме; она вздохнула.

Время близилось к полудню. Под жарким солнцем, от запаха чрезмерного количества знатных особ, плотно стиснутых на трибунах, от назойливой музыки, поэзии и красноречия мы все стали потихоньку сникать.

Затем тот же генерал (надо выяснить его фамилию, дело в том, что я куда-то задевал программу) начал говорить — тоже очень долго; он закончил, представив собравшимся президента.

Генерал Грант поднялся. С наших мест над президентской ложей мы отлично видели его спину. Он медленно шел к трибуне. Вот момент, подумал я, когда все прошлые проявления восторга померкнут.

Теперь Грант был отлично виден толпе, он сжимал в руке текст речи. Он остановился. Глаза его были устремлены прямо в толпу. Он ждал. Но ничего не последовало, толпа никак не реагировала. Тишина, мертвая тишина встретила героя Виксбурга и Шайло, спасителя Союза, дважды избранного президентом Соединенных Штатов.

Я увидел, как госпожа Грант повернулась к своему соседу; даже в профиль на почтительном расстоянии было заметно, что она растеряна.

Во время этой затянувшейся паузы президент просто стоял, сжимая в руке листки с речью. Наконец кто-то выкрикнул приветствие, затем послышалось еще одно; это ничуть не спасло положения, может быть, даже усугубило его: опять воцарилась тишина.

Наконец Грант начал читать речь своим звучным благородным голосом; речь была изящная и милостиво краткая. Он был очень скромен, что абсолютно нехарактерно для этой самовлюбленной страны. «Гордясь тем, что мы сделали, мы сожалеем, что не достигли большего». Думаю, что эти разумные слова огорчили аудиторию (она привыкла, что правители возносят ей хвалы); когда президент кончил говорить, тишина, которой его встретили, сменилась неодобрительными криками, свистом и гиканьем.

Эмма удивленно на меня посмотрела.

— Они им недовольны?

— Похоже на то.

— Но ведь он их герой!

— Здесь никто долго не остается героем. Будем надеяться, что следующим будет губернатор Тилден.

Переговариваясь с Эммой, я бросил взгляд на генерала Гранта, когда он повернулся к толпе спиной и собирался занять свое место. Знатные гости ему аплодировали. Император Бразилии, точно ковбой, размахивал своей шляпой. Суровое лицо Гранта, однако, не изменилось от аплодисментов друзей. Ему только что жестко продемонстрировали, что он потерял поддержку народа, который некогда его боготворил, и всякую надежду, если таковая еще оставалась, задержаться в Белом доме еще на один срок. Его время явно истекло.

Загремел салют из тысячи орудий, и громадный американский флаг взмыл на шесте, установленном в центре площади. Оркестр и хор оглушительно громко исполнили «Аллилуйю». На этом все кончилось.

Вслед за президентской группой мы направились в зал машиностроения, который, как выяснилось, не уступал размерами главному зданию. В центре его — нечто громадное, именуемое двигателем Корлисса. Я пока еще не выяснил назначения этой машины (распорядители выставки предусмотрительно снабдили журналистов подробными описаниями экспонатов), но размеры этого спаренного двигателя производят внушительное впечатление: он в шесть раз выше человеческого роста и сделан из какого-то темного, тускло поблескивающего металла.

Генерал Грант занял почетное место на платформе у основания машины, бразильская императрица опиралась на его руку. Госпожа Грант стояла под руку с императором. Лицо ее было очень мрачно. На лице генерала Гранта, как всегда, было изумление и равнодушие.

Бразильский император довольно глупо и, уж во всяком случае, бестактно махал в воздухе своей шляпой. Делал он это чаще, чем было необходимо, подчеркивая тем самым неловкость ситуации: публика приветствовала его, а не президента.

По сигналу служащего выставки президент и императрица направились к… Как это описать? То было нечто механическое и миниатюрное. Президент вежливо повернулся к императрице^ что-то сказал ей, и она весьма решительно нажала кнопку. Громадный двигатель заработал, правда без видимой практической цели. Это послужило поводом для новых приветственных возгласов, новых взмахов императорской шляпы, новых гримас госпожи Грант.

Затем, подобно морю, отхлынувшему от некоего механического или «автоматического» (неологизм!) берега, мы, почетные гости, вышли из павильона, оставив в его стенах всю свою исключительность, и присоединились к простому народу; среди этого последнего неожиданно оказались супруги Сэнфорд, которые со скучающим видом осматривали павильон штата Пенсильвания.

Дениз и Эмма обнялись как сестры после многолетней разлуки. Мы с Сэнфордом пожали друг другу руки, наша взаимная неприязнь временно забыта — ради дам. Видимо, Сэнфорды тоже были на нашей трибуне.

— Мы видели вас и махали вам, но вы ни разу даже не посмотрели в нашу сторону! — Дениз взяла меня и Эмму за руки. Сэнфорд повел нас в заведение «Les Trois Frères» — парижский ресторан, сооруженный на выставке.

— Мне говорили, что здесь первоклассная провансальская кухня. — Сэнфорду известно все лучшее, где бы он ни находился.

— Значит, с чесноком, а я это обожаю, — сказала Дениз без всяких светских условностей.

— И трюфеля, которые обожаю я, — сказал я весьма алчно, но ведь мы сегодня не завтракали.

— А трюфеля-то из Дордони, — сказал Сэнфорд, чтобы позлить меня, в чем преуспел.

Ресторан уже был переполнен, но после того, как Сэнфорд шепнул несколько слов метрдотелю, тот тут же подбежал к Эмме. Стремительным потоком французских слов со средиземноморским акцентом он объяснил, как счастлив принять ее, свою соотечественницу, которой он давно восхищен. Эмма была сама любезность. Остальные были голодны; еда оказалась отличная, но непомерно дорогая.

Я спросил Сэнфорда, где они остановились.

— В нашем вагоне, — сказал он таким тоном, точно я должен был это знать. Я даже не сразу понял, что он имеет в виду. Как и многие другие магнаты, не сумевшие найти себе приличное жилье в переполненном городе, Сэнфорды предпочли ночевать в собственном железнодорожном вагоне.