Григорий Шелихов - Владимир Григорьев

— Но все же… — поощрительно настаивал Воронцов.

— Народ знает свою дорогу, ваше сиятельство… Простите, если что не так скажу! — собираясь с мыслями, велеречиво начал мореход, но постепенно, успокоенный молчаливым вниманием сановного хозяина, заговорил просто и горячо. — На Великий океан издавна устремилась Русь, на нем ей и придется встретиться со всеми нациями, став первой среди них, а у нас сейчас, окромя замерзлого Охотского, и гавани на нем нет, — беспомощно развел руками Григорий Иванович. — Гавань в перву голову нужна, ваше сиятельство! Гавань, откуда можно было бы флоту российскому на просторы морские выйти — на Китай за чаем и шелками, на Индию алмазную, на сахарные острова Филиппийские — за сандалом и китовым усом, на жемчужные Гаваи и в наши — по всем правам наши они! — мной открытые земли американские, где сами в руки идут золото, руды медные самородные, уголь земляной, кость моржовая, а бобров морских бесценных, сивучей и нерпы больше, чем гусей у нас. Гавань нужна, адмиралтейство поболее петербургского — корабли океанические строить, склады для товаров, жилья человеческие… В Охотском по сей час, как медведи, в ямах живут! — закипая горечью при воспоминании об отечественном убожестве и дикости, гремел мореход возбужденным голосом.

Граф Александр Романович с возрастающим интересом присматривался к такому невиданному им среди русского купечества человеку.

— И гавани этой еще Васька Поярков,[44] на якутских плоскодушках по Лене, Алдану и Зее на реку Амур с боями продравшись, в горле амурском место указал… Полтораста лет легло после этого дела, а мы из охотского гнилого кута на вселенную дорогу не вышли!

— Трудное это дело, Григорий Иванович, — задумчиво отозвался Воронцов, — не можем мы дружбу и договоры наши с Китаем нарушить…

— Китай на левый берег и носу не показывает, ваше сиятельство, а реку — вольная она и широкая — пополам разделить без ссоры и обиды мочно…

— Ведь, пожалуй, Шелихов прав… Вы как думаете, Федор Васильевич? — И, не ожидая как бы само собой подразумеваемого положительного ответа, граф продолжал: — Гавань на Амуре… этим надо заняться…

— Против горла амурского раскинулся Черный остров, по китайскому Кудедао, — загорелся Шелихов надеждой вовлечь Воронцова в круг своих мыслей, — издавна живут на нем и промышляют русские люди… На Лаперусовой лоции, снятой мною у господина Лессепса, когда он через Иркутск в Европу проезжал с известиями о кругосветном славном плавании, нашел я на лоции протоку между островом — Сагалином Лаперус его называет — и японским Мацмаем… Сагалин этот и Курильские островы — на них Михаила Стадухин при Алексее Михайловиче пришел — особливо надо беречь и нашими заселить. Кто их держит, тот хозяином океана и дорог в Китай, и в Индию, и в Америку сидит. В Охотское ли плыть, из Охотского ли флоту выходить — Курилов не минуешь, за горло схватят! Люди тамошние, курильцы бородатые, безобидный народ, только вот соседи наши по Курилам японы — сомнительны. Об Японе забывать никак мы не должны! Воровские люди, самураи двусабельные, на Нифонских островах сидят. Горды и злобны, жадны без меры, от всего света отгородились и всякого, кто к ним случаем попадет, через плен и муки живота лишают.

С Японией, не пропускавшей ни на каких условиях компанейских кораблей на Макао и Кантон — единственные порты, открытые тогда Китаем для торговли с иностранцами, у морехода были давние счеты и о характере правящих ею самураев сложилось самое неблагоприятное мнение.

— Японию отомкнуть должно и нам за нею в оба смотреть — эта земля и владетели ее многой крови и горя отечеству нашему причинны будут… Крепкого человека наслать на них надо бы! — говорил Шелихов. — И таких же людей, знающих торговлю и иностранные обычаи, повсюду послать, консулами на узлах мировых посадить, конторы консульские, российские, во всех приморских больших городах, особливо на Великом океане, немедля открыть… Как безотцовские мы, ваше сиятельство! Доберемся, обманувши Японию, или на корабле под звездастым американским флагом, а не под славным Андреевским крестом, — доберемся до Кантона, а было, что доходили и до Каликутты — и… стоп! — ищи голландца, или англица, или китайца, чтоб товарами русскими торговать…

Деловой размах русского купца нравился Воронцову. Он не хотел отрицать за ним и государственного понимания судеб России, русских интересов на Великом океане, представившихся сейчас и ему самому в таком неожиданном и во многом новом свете. Граф Воронцов был в восхищении от беседы с этим русским самородным умом. Но президент коммерц-коллегии ее величества прекрасно знал направление, которого придерживалась в вопросах колониальной политики в экзотических странах государыня.

Раздарив два миллиона русских и украинских мужиков «воспитанникам» и другим людям случая, она, набожно поминая имя Жан-Жака Руссо, строжайше повелевала обращаться справедливо и милостиво с курильцами, алеутами и индейцами, даже самоядью и чукчами, не задевать гордости японских даймио и миролюбия китайских ямыней, хотя проверкой таких указов, как и проверкой счетов за празднества, интересовалась она мало.

— Вы объявили о письме, Шелихов, которое имеете мне передать? — спросил президент коммерц-коллегии, чтобы выиграть время для ответа, достойного своего государственного положения. — От кого письмо?..

Григорий Иванович, метнув глазами в сторону Ростопчина, что не укрылось от взора Александра Романовича, отвернулся, бормоча себе что-то под нос, и в замешательстве, распустив гашник, стал доставать письмо Радищева из вшитого в напускные шаровары потаенного кармана.

— Извольте получить в целости и сохранности, ваше сиятельство! — подошел он к Александру Романовичу с изрядно помятым секретным письмом.

Увидев руку покровительствуемого «преступника», Воронцов понял, почему Шелихов, недоверчиво метнув взор в сторону Ростопчина, не назвал имени письмодателя. «Да он совсем умен, этот увалень, и разумно осторожен… такому можно вполне доверять!» — с удовольствием убедился Воронцов лишний раз в своем тонком нюхе на людей. Шелихов оказался человеком, вполне заслуживающим симпатии и внимания.

Александр Романович не имел нужды скрывать от Ростопчина письмо, полученное от Радищева, но не хотел упустить случая выявить невинный характер переписки, тем более что письмо уже было в его руках. Избегая излишних прикосновений — кто знает, где хранил его сибирский медведь, — Воронцов быстро надорвал конверт и, извлекши письмо, бросил конверт на стол.

— О, целый трактат! Почитаем, что нам Александр Николаевич из недр сибирских сообщает, — с несколько принужденной полуулыбкой, холодным тоном ронял Воронцов, пробегая строки письма глазами: — «…с получением милостивого в Новгороде указа, снявшего с меня оковы, благодеяния ваши не перестают меня преследовать. Вот чем я обязан вашему сиятельству…»

— Преувеличивает Александр Николаевич… Как христиане, мы должны сострадать ближнему, всякий на моем месте так же поступил бы, зная бесконечное милосердие государыни, — неохотно припоминал Воронцов безрезультатное заступничество за Радищева перед разъяренной царицей.

Воронцов знал, что его за вмешательство в радищевское дело едва терпят при дворе и часы его государственной деятельности сочтены.

— Мечтателем всегда был Александр Николаевич, обширный разум имел и сострадательную душу… Сколь ни разъяснял ему заблуждения, в коих он вращался, не слушал меня, а сейчас вот каяться пришлось… Да, ах, поздно!

«…вам свойственно было прощать и снисходить на странности моея головы и быть к оным терпеливу…» — продолжал Воронцов чтение письма. — Так!.. Э-э… так… так… О тщете своих устремлений по-прежнему философствует Александр Николаевич, но рад и тому, что каторгой от виселицы откупился… А какая надобность, скажите, в этом была? — счел нужным отмежеваться от радищевских ламентаций рассудительный и благоразумный Александр Романович и, обращаясь к Шелихову, добавил как бы между прочим: — Радищева намечал я из Петербурга услать к вам, Григорий Иванович, на океан, Алеутские острова, в Америку, укрепить русское дело таким умом, вдохнуть в него огненную душу, да вот… Досадно, ах, как досадно! — и снова стал читать письмо: — «Рыба красная рубль двадцать копеек пуд, масло…» Так… так… Дешева в Сибири жизнь, Григорий Иванович, без денег можно сытым быть… Ага, вот и про вас господин Радищев отписывает!.. Федор Васильевич! — привлекая внимание Ростопчина к невинному содержанию письма, намеренно четко прочел Воронцов по-французски несколько фраз, не замечая, что мореход не понимает французского языка.

— Простите, ваше сиятельство, по-англицки малость разбираюсь, навык в странствованиях, а французскому — господский язык — не обучен, — проговорил Шелихов, опасаясь сказать что-нибудь невпопад на обращенное к нему чтение.