Адаптация - Валерий Былинский

– Действуйте, – офисным тоном произнес чернявый, сильнее наклонил голову и несколько раз клюнул пальцами правой руки по правой ладони, будто выстукивая там что-то на мини-клавиатуре.

Я закрыл глаза, разжал пальцы и наклонился вперед. В ту же секунду холодный воздух уперся мне в грудь и с силой отвел назад, к окну.

– Вы точно желаете удалить себя? – спросил, покачиваясь в воздухе, чернявый.

Я несколько секунд помолчал. «Надо же… еще шанс дают»

Потом вновь кивнул:

– Да.

Чернявый что-то опять отстучал на ладони. Не поднимая головы, сказал:

– Итак… Вы удаляетесь в мусорную корзину без права восстановления в течение…

Я не расслышал, что он сказал дальше, потому что разжал пальцы и резко ухнул вниз. И тут же понял, что совсем не владею своим телом – я несся вниз с нарастающей скоростью. Вскоре я услышал щелчок, и четкий, размеренный голос менеджера с ладонью вместо клавиатуры произнес мне в ухо:

– Приятного забвения. Ждем вас снова на нашей планете.

Последнее, что я увидел, уже влетая в туман, окутывающий основание небоскреба, было неожиданно приблизившееся ко мне лицо Сида; он внимательно смотрел на меня сквозь что-то плотное и прозрачное, похожее на стекло. На его губах, по обыкновению, блуждала полуулыбка. Казалось, он обдумывает свою очередную логико-иррациональную сентенцию.

Я вышел на балкон.Увидел птиц небесных.Они кружили тихо, шептали что-то мне.Одна сказала: чудо!Взгляните – человек, он ходит по земле…

Утро счастливчика

Помните насквозь западный фильм семидесятых годов прошлого века под названием: «О, Счастливчик»? Он пробрался на советские экраны, потому что ставил смертельный диагноз капиталистическому обществу, попасть в которое мечтали многие из нас, будущих пессимистичных синглов, живших на обширных территориях к востоку от Берлинской стены. Мальчиком лет двенадцати я смотрел этот фильм в летнем кинотеатре на берегу Азовского моря. Была наполненная бесшумными мотыльками и комариным зудом ночь, гравиевые дорожки санатория, где располагался кинотеатр, шуршали под ногами, когда наша семья – я, отец, мать и брат с девушкой, с которой он познакомился три дня назад на берегу, счастливые и беззаботные, шли смотреть «О, Счастливчика!».

Начинался фильм стрекотанием кинокамеры и черно-белыми кадрами плантации кофе, где один из работников, негр, прячет под рубашку несколько зерен кофе. Воровство замечает надсмотрщик. Вора хватают, зачитывают приговор: отрубить руку, своровавшую зерно. Плантатор взмахивает топором. Немой вопль боли приговоренного внезапно сменяется выплеском музыки Алана Прайса. И сразу начинается полуфантастический цветной road movie с участием юного беса Малколма Макдауэла. Он, Макдауэл, и есть тот самый Счастливчик, которому фирма по производству кофе оказала честь стать ее коммивояжером. Счастливчик путешествует на машине через всю Англию, попадает в кучу различных передряг. Вот он заблудился на территории военной базы, где его допрашивают и пытают военные. Но база взрывается, и Счастливчика подбирают на автомобиле две престарелые леди, едущие в медицинский центр, где за хорошую плату над ними будут проводить биологические опыты. Счастливчик тоже согласен на опыты – но, оказалось, в клинике ему хотят отрезать голову и пришить к телу дикого кабана. Он сбегает: выпрыгивает из окна палаты. Путешествует по стране полунищим бродягой, спаривается со случайными попутчицами, знакомится с полусумасшедшей дочерью миллионера. Устраивается на работу, но не успевает к ней приступить, потому что его босс выбрасывается из окна небоскреба. Тогда Счастливчик решает стать актером. Он приходит на кинопробы: Счастливчику дают в руки пулемет, просят улыбнуться. Он улыбается, но как-то неправильно, не так, как требует режиссер. «Ты должен выглядеть счастливым, понимаешь, счастливым! – орет режиссер на Счастливчика. – Улыбайся! Не вижу счастья на лице, где твое счастье, собака?» – и бьет Счастливчика по лицу. Наконец Счастливчик через силу растягивает губы, разбитые в кровь, в счастливой улыбке. Последние кадры: улицы заполняет возбужденная толпа, в которой очутились все, живые и мертвые, персонажи фильма. Задрав головы, они с воплями счастья, словно восставшие для Страшного суда, подскакивают, пытаясь поймать летающие над головами воздушные шарики, на каждом из которых написано: «О, lucky, lucky man!»

Под радостные вопли последних кадров «О, Счастливчика!» я и проснулся.

Сегодня был первый день после того, как я перестал пить паксил, – и, кажется, наступило выздоровление.

Мне было неплохо. Да, не хорошо, а именно неплохо. Знакомо вам такое состояние? Когда ощущение тепло-прохладной середины вдруг, после окончательного щелчка в голове становится нормальным, естественным и единственно главным во всем твоем существе. Знакомо? Конечно, вы еще помните себя тем, кем были раньше, вы еще понимаете, кем хотели стать – но вы уже ощутили удобство новой жизни. Ваша душа закрыта двустворчатой раковиной, внутри которой вы можете уже почти безболезненно, почти совсем бесстрадательно заставлять себя не страдать. Это неплохо. Поистине неплохо! Not bad, как говорят американцы. В этом рубленом, как недожаренный бифштекс, выражении заключена точная, вселенская суть. Мир не хорош и не ужасен – он именно неплох. Может, когда-нибудь очередные протестанты, созвав новый Вселенский собор, перепишут надоевшее начало Ветхого Завета. И будет там отныне читаться так: «И увидел Бог, что Он создал, и это было неплохо».

А у меня был вечер, и было утро, и какой-то там по счету день. Я выздоровел. Невозможно было вечно полупадать и полуумирать, пора выбирать что-то из трех частей. Каких? Белое, черное, среднее. Мир состоит из трех полюсов. Вот такая революция случилась. Расстроение. Все! И нечего тут отрицать. Жить отлично в любой из этих трех категорий. Правда? Интересно, а смерти может быть три? Смерть до рождения, смерть после и в середине. Ад и рай. Третье состояние у этих двух имеется наверняка. Чистилище у католиков ведь основа их средней ментальности. Полубессмертное это место, должно быть, между раем и адом. Ну, разберемся после. Да и к тому же я чувствую, что среднее – фаворит в гонке смыслов. Скоро среднее проглотит обе крайности (точнее, усреднит их) и останется в качестве единственного смысла человеческого существования. Ура! Нет – полу-ура! Полу-у-у-ра!

Я бродил по квартире, глядя сквозь приоткрытые створы глазных раковин на располагающийся снаружи вполне неплохой мир. Плавно раздергивал шторы на окнах, впуская в помещение свет. Мне было не нервно – нормально. Было даже почти хорошо. То бодрое состояние, в котором не хочется быть малоподвижным, нищим или мечтательным. Оказывается, среднее – такой двигатель, такая сила!

Я стал мобильным. Жух-жух-жух! – работали внутри меня батарейки. Изнутри меня просвечивали лампы дневного света. Я оживал, как прибор, в который наконец пустили электричество.

Ведущая нашего шоу Красная Шапочка утверждала, что всегда подзаряжается от утренней зарядки, фруктового десерта и музыки во время пути на работу. Я «Энерджайзер»! – взахлеб орала мне сквозь звуки музыки Инна в ночном клубе, пританцовывая на месте. Был бы такой домашний прибор, останавливающий мысли, ныряющие на глубину – я бы носил его с собой. Я включил мобильник, воткнул штекер стационарного телефона в розетку. Вдавил клавишу автоответчика, отправился в ванную. Намыливаясь пеной для бритья, услышал в ряду прослушиваемых сообщений голос незнакомой женщины:

– Саша… вы дома? Если да, то позвоните, пожалуйста… Богдана нет.

Герой своего романа

Я позвонил Сиду домой. Мне никто не ответил. Тогда я набрал номер его мобильного. Трубку взяла незнакомая девушка, она сказала, что ее зовут Оксана.

Вероятно, это была та самая Ксю, про которую Сид говорил в последнюю нашу встречу.

– Я Александр, друг Богдана. Вы мне звонили несколько дней назад. Что случилось?

– Богдан погиб, – сказала Ксю.

– Как это… – невнятно сказал я.

– Две недели назад.

Слово «погиб» вошло в сжатую раковину моих глаз, тусклой вспышкой растеклось в горле, поближе к груди.

Осень, как и все в Москве, рано кончилась – на улице лежал бело-серый снег. Мы встретились в центре зала метро «Курская». Вышли на улицу, поймали возле «Атриума» дребезжащие «Жигули» с седым водителем за рулем и поехали за город, на кладбище. Водитель не спрашивал, сколько мы ему заплатим, но я чувствовал, что он не будет торговаться. Кто бывал на загородных кладбищах Москвы – где хоронят основную массу людей, не известных обществу, – знает, наверное, какие они, эти кладбища. Поля изжеванной земли, которую долго кусал и сплевывал какой-то исполин. Тоскливо, жутко быть неизвестным. Неизвестный человек – это хуже, чем раскольниковская вошь. Машина ехала, расплескивая серую снежную грязь, а вокруг не кончались могилы. Одинаковые, похожие на застолбленные крестами участки голой мерзлой земли. Сколько можно врыть в землю мертвецов? За всю историю планеты мертвых под ногами скопилось намного больше, чем живых. Насколько больше? В десять, в сто миллионов, в триллион раз? «И что, все они еще встать должны?..» – думал я, выходя из машины, идя по узкому проходу между желтыми деревянными крестами и свежеокрашенными черными железными оградами могил.