Оливия Киттеридж - Элизабет Страут

Ребекка послала матери целую кучу писем — одно за другим — на ее последний адрес, в город под названием Тарзана. Она никогда не ставила на конвертах обратного адреса, так как ей не хотелось, чтобы отец обнаружил письма, если они вдруг пришли бы обратно. А они, скорее всего, пришли бы. Адрес матери был четырехлетней давности, а когда Ребекка позвонила в телефонную справочную узнать номер телефона в Тарзане и близлежащих городках, там не нашлось номера, зарегистрированного на имя Шарлотты Браун или хотя бы Шарлотты Кэски. Куда же ушли письма?

Ребекка отправилась в библиотеку почитать про сайентологию. Она читала о том, как сайентологи намереваются очистить землю от титанов тела — чужаков, которые, как они полагают, населили землю после ядерного взрыва, происшедшего семьдесят пять миллионов лет тому назад. Она прочла, что эта Церковь требует от ее членов, чтобы они порвали все связи с теми родными, которые критически относятся к сайентологии. Вот почему ее мать больше ей не пишет. Может быть, ее письма к Ребекке были сочтены «подрывной деятельностью» и ее маму отправили в Отряд реабилитационного проекта?[44] Ребекка прочла про одного члена Церкви, которому было сказано, что при правильном обучении и дисциплине он сможет читать мысли других людей. Ребекка подумала — очень напряженно, — посылая свою мысль матери: «Приезжай! Забери меня!» А чуть позже подумала: «Да пошла ты!»

Она перестала читать про сайентологию и взялась за книжки про то, как быть женой священника. Предполагалось, что у вас в кладовой должна всегда быть банка фруктового коктейля на случай, если к вам в гости зайдет кто-то из прихожан. Несколько лет у Ребекки в буфете обязательно стояли банки фруктового коктейля, хотя к ним в гости прихожане почти никогда не заходили.

Когда она окончила среднюю школу и поняла, что уедет в университет в двух часах езды от дома — станет жить в другом месте, — Ребекка была настолько ослеплена мыслью, что ей наконец выпало такое везение, что испугалась: вдруг она попадет под машину, ее парализует и она будет обречена всю жизнь прожить в пасторском доме. Однако, оказавшись в университете, она стала как-то скучать по отцу и старалась не думать о том, как ему одиноко в том доме. Когда рядом с ней люди говорили о своих матерях, она обычно тихо сообщала, что ее мать «уже далеко», и всем становилось неловко, потому что она завела себе манеру опускать глаза после того, как она это произнесла, будто хотела дать понять, что ей невыносимо говорить об этом. Она считала, что с чисто технической точки зрения ее слова — абсолютная правда. Ведь она не говорит, что ее мать умерла: вот это, насколько она могла знать, было бы неправдой. Ее мать уже далеко (как бы в самолете, высоко в небе), она далеко (в другой стране), и Ребекка привыкла к таким фазам своей жизни, когда она очень много думала о матери, и таким, когда не думала о ней вовсе. Она не знала больше никого в своем окружении, у кого мать вот так сбежала бы и ни разу не оглянулась назад, и она думала, что ее собственные размышления об этом, вероятно, совершенно естественны.

Именно во время похорон отца случилось так, что в голову Ребекки пришли мысли, которые — она была уверена в этом — не могли быть ее собственными, естественными для нее мыслями. И уж конечно, не во время похорон. Сноп солнечных лучей упал сквозь окно церкви, спрыгнул с деревянной скамьи и наискось пересек ковер, и это яркое солнце вдруг заставило Ребекку возжелать кого-то. Ей было девятнадцать лет, а в колледже она успела кое-что узнать о мужчинах. Священник, ведший похороны, был другом ее отца: много лет тому назад они вместе учились в семинарии, и теперь, глядя на него у алтаря — он как раз поднял руку для благословения, — Ребекка подумала о том, что она могла бы делать с ним под его облачением такое, о чем потом ему пришлось бы вымаливать прощение.

«Дух Карлтона по-прежнему пребывает здесь, с нами», — произнес священник, и по коже головы у Ребекки побежали мурашки. Она вспомнила женщину-экстрасенса, которая могла читать мысли умерших, и ей подумалось, что отец — у нее в голове, прямо тут, за глазными яблоками; он видит, что она в своем воображении могла бы делать с его другом.

Потом она подумала о матери, — может, ее научили читать мысли других людей и прямо сейчас она читает мысли дочери? Ребекка закрыла глаза — вроде она молится. «А пошла бы ты!» — сказала она матери. «Прости меня!» — сказала она отцу. Потом открыла глаза и посмотрела на тех, кто собрался в церкви: они выглядели скучными и тусклыми, как сухие палки. Она представила себе, как жжет кучки бумаг в лесу: ей всегда нравилось, как неожиданно вспыхивает небольшое пламя.

— Ну что ты там нашла, Бика-Бек? — спросил Дэвид.

Он сидел на полу, целясь пультом в телевизор, меняя каналы, как только включалась реклама. Над ним в окне отражался экран телевизора, отражения прыгали и плясали по темному стеклу.

— Требуется ассистент зубного врача, — ответила Ребекка со своего места за столом. Она обвела объявление карандашом. — Предпочтителен опыт, но они обучают, если это необходимо.

— Ох, милая моя, — сказал Дэвид, не отрывая взгляда от телевизора. — В чужих ртах копаться?

Что тут поделаешь — найти место работы было для нее проблемой. Единственным занятием, доставлявшим ей удовольствие, была работа в магазинчике «Луч мечты: мороженое из машины», где она одно лето помогала наполнять мороженым из фризера[45] стаканчики и вафельные рожки. Каждый день к двум часам хозяин напивался и позволял своим помощницам есть мороженое сколько влезет. Ребятишкам, забегавшим туда, они так набивали вафельные рожки ванильным мороженым, что у тех глаза вылезали на лоб. «Эт' х'рошо, — говорил им хозяин, зигзагами пробираясь между фризерами. — Доведете эту лавчонку до банкротства, а мне — насрать!»

Как раз перед тем, как Ребекка съехалась с Дэвидом, она служила секретаршей в большой адвокатской фирме. Некоторые адвокаты звонили ей по телефону и велели принести кофе. Даже адвокаты-женщины делали то же самое. Она задавалась вопросом: есть ли у нее право сказать им «нет»? Но это было не так уж важно, потому что через несколько недель они прислали к ней женщину, и та объявила Ребекке, что она слишком медленно работает.

— Запомни, лапочка, — сказал Дэвид, снова переключая каналы. — Уверенность — вот главный козырь в этой игре.

— Ладно, — ответила Ребекка.

Она все обводила и обводила карандашом объявление, пока кружок не занял чуть ли не полстраницы.

— Войди с таким видом, будто им повезло, что они смогут взять тебя на работу.

— Ладно.

— Но, конечно, не с угрожающим.

— Ладно.

— И будь дружелюбна, но не говори слишком много. — Дэвид прицелился из пульта, и телевизор выключился. Дальний конец гостиной погрузился во тьму. — Бедная моя старенькая лапочка, — произнес Дэвид, поднявшись на ноги и подойдя к Ребекке. Он обвил рукой ее шею и сжал играючи. — Надо бы нам вывести тебя на лужок и пристрелить, бедная моя старушка.

После всего Дэвид всегда сразу засыпал, но Ребекка часто по ночам лежала без сна. В эту ночь она встала и вышла на кухню. На противоположной стороне улицы находился бар, он был виден из окна — заведение невероятно шумное; можно было слышать все, что происходило там на парковке, но Ребекке нравилось, что бар рядом. В те ночи, что ей не спалось, ей нравилось знать, что есть еще люди, которые тоже не спят. Она стояла у окна и думала о том человеке из рассказа, обыкновенном, лысеющем мужчине, как он в обеденный перерыв сидит у себя в конторе один. А еще она думала о голосе отца — как услышала его голос у себя в голове. Она вспомнила, как отец однажды сказал ей, много лет тому назад: «Есть в нашем мире такие мужчины, которые, когда ложатся с женщиной, ничем не отличаются от собак». Вспомнила, как через несколько лет после отъезда матери она объявила отцу, что собирается уехать и жить с ней. «Ты не можешь этого сделать, — сказал отец, не поднимая глаз от книги. — Она тебя бросила. Я обращался в суд. Я — твой единоличный попечитель».

Очень долго Ребекка считала, что «единоличный» и «единодушный» — одно и то же.

Она смотрела, как на парковку въезжает полицейская машина. Двое полицейских вышли, оставив мигалки включенными, их синий свет краем попадал в окно, пробегал по раковине и по маалоксной ложке. Ребекка, стоя у окна, почувствовала, как таившаяся у нее внутри маленькая улыбка разрастается, становится большой: как восхитительно было бы в тот самый миг абсолютного наслаждения, подкрепленного и морально оправданного алкоголем, влепить ему хорошего раза!

— Пощупай-ка, — сказал Дэвид, напрягая бицепсы. — Как следует.

Ребекка протянула руку над миской овсянки и дотронулась до его руки. Она словно коснулась комка замерзшей земли.