Оливия Киттеридж - Элизабет Страут

— Так что же случилось? — спросила она.

— Не знаю, — ответил он.

— Тогда вам надо попасть к врачу.

— Ладно.

— Кстати, меня зовут Оливия Киттеридж. Не думаю, что нас когда-нибудь формально представляли друг другу. Если вы не сможете встать, я думаю, мне придется пойти и найти для вас врача. Я и сама их терпеть не могу, но вам нельзя вот так лежать здесь, — сказала она. — Вы же можете умереть.

— Меня это не волнует, — пробормотал он.

Казалось, в его глазах даже появилась тень улыбки.

— Что? — спросила Оливия и наклонилась к нему очень низко.

— Меня не волнует, что я вдруг умру, — повторил Кеннисон. — Только не оставляйте меня здесь одного.

Оливия опустилась на скамью почти рядом с ним. Река была спокойна, казалось, она едва движется. Оливия снова наклонилась к нему.

— Вы замерзли? — спросила она.

— Не очень.

— Сегодня подмораживает. — Сейчас, когда она перестала ходить, она и сама ощущала холод. — У вас что-нибудь болит?

— Нет.

— Как вы думаете — это сердце?

— Не знаю. — Он зашевелился.

Оливия подошла и продела свою руку под его, хотя он был слишком тяжел, чтобы она могла ему как следует помочь. Тем не менее после долгих стараний ему удалось подняться и усесться на скамью.

— Порядок, — сказала Оливия, усаживаясь с ним рядом. — Так-то лучше. Теперь мы ждем, чтобы подошел кто-нибудь с телефоном. — И вдруг добавила: — Меня тоже не волнует, что я вдруг умру. Я бы даже хотела этого. Только сразу.

Кеннисон повернул к ней лысеющую голову, устало и изучающе посмотрел на нее своими голубыми глазами.

— Не хочу умереть в одиночестве, — признался он.

— Черт. Но мы же всегда — в одиночестве. В одиночку рождаемся. В одиночку умираем. Какая разница? Если только не иссыхаешь годами в инвалидном доме, как мой бедный муж. Вот чего я боюсь. — Она плотнее запахнула свитер, стянула его вперед, зажав в кулак. Повернулась — повнимательнее взглянуть на Кеннисона. — Цвет лица у вас поприличнее. Не представляете, что могло случиться с вами?

Джек Кеннисон пристально смотрел на реку.

— Я шел по дорожке. Увидел скамью и понял, что устал. Я не очень хорошо сплю по ночам. Так что я сел на скамью и у меня закружилась голова. Я опустил голову между коленей, и следующее, что я помню, — это что я лежу на земле и какая-то женщина во все горло кричит мне: «Вы умерли?»

Оливия почувствовала, что лицу стало жарко.

— С каждой минутой вы выглядите все менее и менее мертвым, — заметила она. — Как думаете, вы сможете идти?

— Через минутку. Я попытаюсь. Мне хотелось бы еще минутку здесь посидеть.

Оливия бросила на него быстрый взгляд. Он плакал. Она смотрела в сторону, но краем глаза видела, как он полез в карман, и услышала, что он высморкался, — звук был поистине трубный.

— В декабре умерла моя жена, — сказал Кеннисон.

Оливия смотрела на реку.

— Тогда ваша жизнь — ад, — проговорила она.

— Да. Моя жизнь — ад, — согласился он.

В приемной у врача Оливия сидела и читала журнал. Вышла медсестра и сказала: «Мистер Кеннисон беспокоится, что вам приходится так долго ждать». — «Что ж, скажите ему, чтобы перестал. Мне здесь вполне удобно».

Это было действительно так. На самом деле ей давно уже не было так удобно — и спокойно. Она не стала бы возражать, если бы это ожидание затянулось на весь день. Она читала новостной журнал, чего не делала с давних пор; сейчас она поспешно перевернула страницу, так как ей было противно смотреть на физиономию президента. Близко посаженные глаза, выступающий подбородок — его вид оскорблял ее физиологически, до самого нутра. Она многое пережила вместе со своей страной, но переживать такую чертову неразбериху, в которой они теперь очутились, ей еще не приходилось. Если кто и выглядит умственно отсталым, так именно этот человек, думала Оливия, вспоминая замечание той женщины в магазине Муди. Это видно по глупому взгляду его малюсеньких глаз. А страна за него проголосовала! За этого заново родившегося христианина с пристрастием к кокаину! Так что они вполне заслуживают того, чтобы катиться ко всем чертям, и туда точно покатятся. Только Кристофер — ее сын — вот кто ее беспокоил. И его маленький сынишка. Она была не так уж уверена, что этот мир ему еще останется.

Оливия отложила журнал и удобно откинулась на спинку стула. Входная дверь отворилась, в приемную вошла Джейн Хаултон и села тут же, недалеко от Оливии.

— Послушайте, что за прелестная на вас юбка, — обратилась к ней Оливия, хотя Джейн Хаултон никогда ни с какой стороны ее не интересовала — уж слишком робкой была эта Джейн.

— А знаете, я купила ее на распродаже в Огасте, в магазине, который закрывался. — Джейн разгладила рукой зеленый твид юбки.

— Это замечательно, — сказала Оливия. — Какая женщина не любит покупать вещи задешево?! — И она одобрительно кивнула. — Очень хорошая юбка.

Она отвезла Джека Кеннисона назад на парковку у реки, чтобы он мог забрать свою машину, а потом поехала следом за ним до самого дома. На въездной аллее перед его домом, стоявшим на краю поля, он спросил:

— Вы не хотели бы зайти, съесть чего-нибудь? Время ланча. Думаю, у меня найдется яйцо или банка печеных бобов.

— Нет, — ответила Оливия, — вам лучше отдохнуть. Волнений вам на сегодняшний день хватило с избытком.

Врач сделал ему целую кучу анализов и пока что не нашел ничего серьезного. «Переутомление на почве стресса» — таков был на данный момент его диагноз.

— Да и собака просидела взаперти в машине с самого утра, — добавила она.

— Тогда ладно, — сказал Джек. Он поднял руку. — Спасибо огромное.

Возвращаясь домой, Оливия чувствовала себя осиротевшей. Пес скулил, и она велела ему прекратить немедленно; тогда он улегся на заднем сиденье, будто сам тоже переутомился за это утро. Она позвонила своей приятельнице Банни и поведала ей историю о том, как нашла Джека Кеннисона на пешеходной тропе у реки. «Ох, бедняга», — сказала Банни, у которой муж был еще жив. Муж, выводивший ее из себя на протяжении почти всей их семейной жизни, вечно споривший о том, как следует воспитывать их дочь, садившийся за ланч в бейсбольной шапочке, — все это совершенно выводило Банни из себя. Но теперь все выглядело так, словно она выиграла по лотерейному билету, потому что он был жив и Банни теперь могла видеть, какое значение это имеет, по опыту своих подруг, потерявших мужей и тонущих в пустоте. Если реально смотреть на вещи, Банни — как иногда казалось Оливии — не слишком рвалась почаще видеться с ней, как будто вдовья участь была заразной болезнью. Однако по телефону она с Оливией разговаривала охотно. «Ему здорово повезло, что ты шла там и его обнаружила, — сказала Банни. — Представь только — лежать там вот так!» — «Кто-нибудь еще все равно подошел бы, — сказала Оливия. — Но мне надо бы попозже позвонить ему — узнать, все ли в порядке». — «Обязательно так и сделай», — согласилась Банни.

В пять часов Оливия отыскала его номер в телефонной книге, начала было набирать, но тут же остановилась. Позвонила в семь.

— Вы в порядке? — спросила она не называясь.

— Привет, Оливия, — ответил Джек. — Вроде бы да. Спасибо.

— Вы дочери позвонили? — спросила Оливия.

— Нет, — ответил он, как показалось Оливии, несколько озадаченно.

— Может быть, ей нужно дать знать, что вы не очень хорошо себя чувствуете?

— Не вижу причин ее беспокоить, — услышала она в ответ.

— Ну тогда ладно. — Оливия оглядела свою кухню — пустота, тишина. — До свидания, — попрощалась она. Пошла в соседнюю комнату и легла, прижав к уху транзистор.

Миновала неделя. Во время своих ранних прогулок у реки Оливия сознавала, что время, проведенное в приемной врача, пока тот осматривал Джека Кеннисона, на один краткий миг вернуло ее внутрь жизни. А теперь она снова оказалась вне жизни. Настоящая головоломка. За то время, что прошло со смерти Генри, Оливия перепробовала много всего. Работала гидом-лектором в Музее изобразительных искусств в Портленде, но через несколько месяцев обнаружила, что с трудом может вытерпеть требовавшиеся от нее четыре часа в одном и том же месте. Работала волонтером в больнице, но носить розовый халат и подбирать и ставить в вазы букеты из неживых цветов, пока мимо проносятся медсестры, было свыше ее сил. Она согласилась на добровольных началах разговаривать в колледже по-английски с молодыми иностранцами, нуждавшимися просто в разговорной практике с носителем языка. Это было лучше всего, но этого было недостаточно.

Взад и вперед ходила она каждое утро вдоль реки, снова весна была на подходе — глупая, глупая весна, раскрывавшая свои крохотные почки; и вот какую мысль Оливия не могла вынести — как она в течение многих-многих лет начинала чувствовать себя от этого счастливой. Она и представить себе не могла, что когда-нибудь станет нечувствительна к красоте материального мира, мира природы, но вот поди ж ты. Река сверкала под встающим солнцем так ярко, что пришлось надеть темные очки.