Страшный Тегеран - Мортеза Каземи

Мэин застонала. После рождения ребенка ей делалось все хуже и хуже. Ее мучили боли. Можно было подумать, что Мэин, которая эти шесть месяцев была больна, выпросила себе у неба жизни только до той минуты, когда появится новорожденный, потому что теперь она слабела с каждым часом.

Она не переставала стонать. У нее больше не было сил. Похудевшая и слабая, она то плакала, то произносила имя Фероха и тогда, несмотря на слабость и боль, тянулась к сыну, которого положили возле нее, и смотрела на него с материнским восхищением и гордостью.

И как понятна была эта материнская радость. Для Мэин он не был «незаконнорожденный», как для Мелек-Тадж-ханум. Мэин знала, что, если бы отец дал ей разрешение на брак, ее брак, может быть, был бы единственным настоящим браком, браком, который поистине был бы скреплен и небом и землей.

Она любила этого ребенка. В этом только что появившемся невинном существе жила душа Фероха, ее дорогого, любимого Фероха, которого она столько времени не видела, но все так же любила.

Ей становилось хуже. Слабость овладела ею. Она то закрывала глаза, то снова широко их открывала и смотрела на ребенка.

Труднее всего ей было переносить те презрительные взгляды, которые мать бросала иногда на ее сына.

За что она терпит все это? За что все эти страдания? За что ее оторвали от любимого? Почему теперь, в этот час, он не стоит, утешая ее, возле ее изголовья?

Когда она вспоминала, что этот ребенок — ребенок Фероха, ей делалось хуже, и она начинала стонать сильнее. Но на мать, которая в соседней комнате, посмеиваясь, говорила о чем-то с Фирузэ, стоны эти не производили впечатления.

Вдруг открылась дверь. Мэин увидела отца. Нахмуренный и сердитый, он подошел к ней и спросил:

— Ну, как дела?

Мэин, которой было немного стыдно, покраснела. «Зачем это отец пришел?» — подумала она. И со стоном сказала:

— Мне хорошо.

— Ну, ладно, — сказал отец. — А я нарочно доктора привез, чтобы он тебя осмотрел.

Он вскоре вернулся с доктором. Доктор принялся расспрашивать ее о состоянии, щупать пульс и выслушивать сердце.

Потом он поднялся, вызвал из комнаты господина Ф... эс-сальтанэ и сказал ему за дверью взволнованным голосом:

— Я должен вам сказать, что было бы хорошо, если бы сегодня ночью ваша дочь не оставалась одна. В особенности вы и ее мать, вы уж побудьте возле нее.

— Что такое? — спросил он. — Что с моей дочерью? Что будет?

Глаза его приняли какое-то странное выражение.

Запинаясь, точно боясь, как бы с господином Ф... эс-сальтанэ не случился удар, доктор сказал:

— Часы ее сочтены.

Не в силах сдержаться, Ф... эс-сальтанэ громко вызвал из комнаты жену.

Доктор не ошибся: не только часы, а, пожалуй, и минуты жизни Мэин были сочтены.

У Мэин, перенесшей за эти девять месяцев столько страданий, истерзанной злобой отца и матери, оторванной от любимого человека, теперь не было больше сил жить.

Когда Ф... эс-сальтанэ вернулся в комнату Мэин, она была еще бледнее.

Мэин знала, что умирает, что ей суждено в эти юные годы закрыть глаза на все радости мира, которых не хотели дать ей отец и мать. Мэин умирала, оставляя после себя другое существо, может быть, тоже на горе и муки. Увидев отца, она сказала дрожащим от слабости голосом:

— Отец! Вы причинили мне много страданий, вы мучили меня без меры. Вы вырвали меня у человека, один голос которого был для меня счастьем, поднимал мою душу. Вы хотели бросить меня в объятия другого, который был мне смертельно противен. Но теперь, в этот последний мой час, я вас прощаю. И мать прощаю. Я умираю, отец. Но обещайте мне, что вы не поступите с этим ребенком так, как поступили со мной, что вы не погубите его. Я вас прощаю потому, отец, так как знаю, что вас ослепило честолюбие, а мать делала это по невежеству. Но дайте слово, что вы не будете обижать и мучить этого ребенка. И если вы когда-нибудь встретите его отца, то отнесетесь к нему с уважением, потому что он гораздо лучше, чем вы о нем думаете. Он добрый, он нежный, он ради меня от всего отказался.

Что сделалось с господином Ф... эс-сальтанэ при последней фразе Мэин? Он весь переменился. Он вспомнил в эту минуту, где был Ферох и какие страдания он терпел.

Вошла Мелек-Тадж-ханум. Ф... эс-сальтанэ сказал:

— Смотри, смотри, ханум... дочь уходит!.. Слушай, что она говорит!

Мелек-Тадж-ханум, вся дрожа, подошла к Мэин и начала громко плакать.

Мэин снова застонала. Глаза ее блуждали. Она чувствовала, что сознание покидает ее. Ф... эс-сальтане и жена его хотели ободрить ее, утешить, успокоить, но из-за слез они не могли этого сделать.

Мэин, вытянув руки и ноги, лежала на кровати. Слишком много плакавшие глаза ее не хотели закрываться и словно следили за чем-то. Новорожденный мальчик лежал рядом с ней и, не подозревая, что на первой же остановке своего жизненного пути он остается без матери, мирно спал. Ф... эс-сальтанэ и жена его долго стояли у кровати Мэин и, плача, целовали ее руки.

У Ф... эс-сальтанэ не было больше дочери. Не было больше детей. И, как предсказывали доктора, больше и не будет. Да если б и были, разве это была бы Мэин? Верно сказано: у каждого цветка свой аромат.

Да, Мэин была весенним цветком, и его растоптали, когда он только еще распускался...

КНИГА ВТОРАЯ

Глава первая

НОЧЬ СТРАХА

Часы на башне Шемс-эль-Эмарэ пробили пять. Темнело. По Лалезару, большая часть магазинов которого была заперта, текла, как всегда, толпа гуляющих. Но сегодня толпа эта была невеселой. На лицах большинства гуляющих можно было прочесть тревогу и страх.

Мостовая была покрыта предвесенней грязью. Дул холодный ветер, играя отклеившимися углами разноцветных афиш, которыми были залеплены заборы и стены домов.

«Асли и Керим», «Аршин мал алан» — возвещали эти пестрые афиши, зазывая в театральные залы равнодушных, ленивых и вечно сидящих без гроша в кармане тегеранцев.

Но больше всех выделялась афиша, гласившая:

«Новое открытие, или как дядя Реджеб стал бачэ».

Один из прохожих говорил шедшему с ним приятелю:

— Будешь завтра на спектакле? Надо ведь помочь сиротам Управления Тэхдид.

— Да ты что, милый, в своем уме? Какие там спектакли? — отвечал приятель. — И без того вся наша жизнь стала одним сплошным спектаклем. Да и зачем? За что платить этакие деньги? Как будто не надоело смотреть, как мужчины кривляются в женском платье?

В этот час — час захода солнца — в воскресенье второго Хута 1339 года, а по европейскому счету двадцатого февраля 1921 года, у входа в «Гранд Отель» оживленно беседовали между собой несколько человек. Один из них, довольно высокого роста, с маленькой бородкой, отпущенной, по-видимому, для того, чтобы казаться в глазах толпы вполне порядочным мусульманином, говорил своему собеседнику, человеку исключительно крепкого телосложения:

— Ну, что скажете? С деньгами-то что теперь будете делать?

Его приятель, видимо, стараясь скрыть внутреннее беспокойство, с напускной веселостью ответил:

— Что буду делать? Да то же, что делают господин X... эд-довлэ и господин X... эс-сальтанэ. Да что у меня есть, чтобы мне бояться прихода казаков? Большевизм? Ну, пусть будет большевизм! Ну, отберут у меня эти гроши, что я сколотил с таким трудом отдачей на прокат мебели, а больше что ж?..

Услышав этот ответ, двое других их собеседников громко рассмеялись. Это были: сеид-азербайджанец в неуклюже повязанной чалме, мутные глаза которого красноречиво рассказывали о выпитых за прошлую ночь коньяке и араке, и молодой офицер, белолицый, с карими глазами и вьющимися кудрями.

Этому офицеру никак не могло прийти в голову, что через год он будет главным начальником некоторого «Управления», что, присвоив казенные деньги, он заведет себе парк в северо-западной части Тегерана, будет держать карету и автомобиль, накупит на тысячи туманов мебели, и что как раз тогда, когда школьным учителям придется от нищеты садиться в бест в мечети, он будет пить шампанское по тридцать туманов за бутылку и, для развлечения, колотить забранных в солдаты несчастных юношей, что по пятницам он будет кутить в загородных садах, просаживая сотни туманов за ночь. Все это не приходило ему в голову, и он с грустью сказал:

— Наше дело маленькое: семь месяцев не получали жалованья и еще семь месяцев не будем получать...

Тогда заговорил сеид-азербайджанец, щеголяя чисто тюркским выговором и тюркско-иранскими оборотами:

— А вы не бойтесь по-пустому. Пока я с вами, — не пропадем, найдем денег. Я сам вам денег дам. Если здесь будет большевизм, в Тавризе не будет.

Бедняга сеид по своей малограмотности не соображал, что во время революции меняются все соотношения и нарушаются все связи и что, может быть, именно Тавриз, где он рассчитывал укрыться от большевизма, станет большевистским. Кроме того, откуда он мог знать, что через год, раздобывшись через кудрявого офицера хорошим тоусиэ из высших сфер, он получит пост в Управлении Баладие, в связи с чем из этого Управления будет изгнано несколько служащих, людей с высшим образованием. Понемногу гуляющие стали расходиться. Но и расходились они совсем по-иному, чем в обычные вечера: невесело и задумчиво. Кто думал о том, где и как ему спрятать драгоценности, кто спрашивал себя, как ускользнуть из рук казаков.