Своя земля - Михаил Козловский

В камень обелиска была вделана железная пластинка с выпуклой надписью:

Гвардии лейтенант

Алексей Леонидович Бережной

(1920–1943)

ВЕЧНАЯ СЛАВА ГЕРОЮ-СОКОЛУ,

ПАВШЕМУ В БОЯХ ЗА СВОБОДУ,

ЧЕСТЬ И НЕЗАВИСИМОСТЬ РОДИНЫ!

А чуть пониже, в рамке под стеклом, в венке из лиловых бессмертников, на пожелтевшем листке бумаги можно было разобрать стихи:

Лишь тот надолго памяти достоин,Кто жизнь прожил, лишений не страшась,Кто шел вперед, как труженик и воин,И грудью встретил свой последний час.

Лешка! Дружище! Вот я и пришел к тебе через двадцать лет. Помнишь ли то лето, последнее твое лето? Помнишь, как мы лежали под плоскостью моего самолета и ты сказал: «Кончится война, сниму я погоны и уйду в гражданские летчики. Небо будет чистым, мирным, летай, нынче здесь, а завтра там». Не ты, а твои друзья водят самолеты по воздушным трассам страны, не ты, а они встречают рассвет в Москве и провожают закат в Хабаровске. Через двадцать лет я пришел сказать: мы не забыли тебя, Леша. Ты всегда среди нас, всегда вместе с нами, и, когда твои однополчане собираются за столом, они умолкают, вспоминая тебя. Вечная память, друг!

…А помнишь, как случилось это?

На рассвете полк подняли по боевой тревоге. Разбрызгивая сапогами холодную росу, летчики бежали к своим самолетам. В белесом свете на широком темном поле аэродрома за туманной дымкой люди и самолеты вырисовывались смутно. А высоко в небе над ними катился страшный нарастающий рев, словно сам воздух грохотал тяжело и гулко.

В этот ранний июньский рассвет гитлеровские воздушные эскадрильи с нескольких сторон рванулись на прифронтовую железнодорожную станцию в самом центре России. Это был так называемый «звездный налет». Волны «юнкерсов», «мессершмиттов» и «фоккеров», сотни самолетов с паучьими крестами на фюзеляжах и крыльях, с запада, севера и юга устремились на большой высоте к одному центру, к железнодорожному узлу с его частой стальной сетью рельсов, паровозами, вагонами, пакгаузами, депо, мастерскими, шли они по расчерченным на картах курсам, чтобы одним ударом остановить ни на секунду не затихающее сердце двух фронтов.

Капитан Червенцов, прижав локти к бокам, бежал по широкому полю аэродрома и чуть позади себя слышал быстрый топоток Алешки Бережного. «И тут держится, как ведомый», — подумал он, невольно примечая, что Бережной не отстает и не обгоняет его, хотя был легок на бегу.

Как всегда при внезапной тревоге, Червенцов испытывал то напряжение ума и тела, которое любил в себе, когда все, что ни делал, происходило как бы само по себе, помимо его воли и сознания. И только потом, после того как внезапность забывалась, он не переставал убеждаться в том, что ни в чем не совершил ошибки, настолько осмысленны и расчетливы были все его действия, словно кто-то заботливо управлял им все это время. Капитан верил в свою удачливую звезду. Остановившись у своего «ЯКа» и с присвистом дыша, он быстрым взглядом окинул самолеты девятки. Во всем был порядок. Механики, раньше оказавшиеся у самолетов, помогали летчикам занять места в кабинах.

Едва капитан успел осмотреть приборы, как в стороне блиндажа командира полка взвилась красная ракета: сигнал к вылету. Червенцов снова окинул свою девятку и надвинул козырек фонаря.

Придавленная сумеречной тенью, внизу лежала еще не пробудившаяся земля. А здесь, в поднебесной вышине, уже прояснилось, и над горизонтом начал вытягиваться красный поясок, растекаясь все шире и шире и окаймляя край степи; мутная дымка на востоке и поголубевшее небо все больше окрашивались розовым светом. Истребители летели где-то на грани ночи и дня, и рев их моторов, казалось, разрывал зыбкую полумглу. Под ними расстилалась невидимая в рассветном тумане земля с молодой зеленью хлебов и трав, с березовыми и дубовыми островками, с зеркально-чистой гладью степных рек, с россыпью белых хат среди садов, и ее живое дыхание доходило до них. Буйная июньская зелень уже затягивала ее раны, но если бы летчики могли видеть с той высоты, на которой летели, они увидели бы и черные остовы труб сожженных домов, и развалины школ, и обугленные деревья с робкой листвой, неуверенной в возрождении жизни, и братские могилы сыновей этой земли. Политая их кровью, она стала еще дороже, еще роднее, потому что не может быть равнодушным сын к страданиям и горю своей матери.

Но ни Червенцов, ни кто-либо из летчиков его девятки не думали и не могли думать об этом. Все помыслы их, вся сила их духа, все их желания были собраны в тугой комок и направлены на то, чтобы перехватить в небе стервятников и защитить сонный город с огромным железнодорожным узлом на его окраине.

Впереди себя и метров девятьсот ниже Червенцов увидел немецкие самолеты. Их было много, сомкнутым строем, точно серые тени, выползали из белесых облачков длинные тела «хейнкелей». Обгоняя их, над облаками кружили истребители сопровождения. Решение пришло внезапно: вклиниться между бомбардировщиками, разорвать их цепь, пока ни «мессеры», ни «хейнкели» не видят их против медленно вырастающего над горизонтом раскаленного ядра солнца.

Червенцов качнул плоскостями, приглашая других летчиков следовать за ним, и ринулся к голове строя «хейнкелей». Как бы обрадованный, его самолет издал грозный и торжествующий рев, точно сам был живым существом и неудержимо рвался в схватку.

Удар был внезапен, гитлеровцы растерялись, и головная машина врага, как бы наткнувшись в воздухе на невидимое препятствие, стала сворачивать с курса. Перед Червенцовым стремительно выросло сизо-желтое туловище самолета. И тотчас же бомбардировщик клюнул носом, отвалился в сторону и, неловко припадая на крыло, устремился к земле, а за ним потянулась плотная полоса черного дыма. Самолеты девятки стремглав проносились среди расползавшихся по небу «хейнкелей», и все воздушное пространство наполнил рев моторов своих и чужих. «Хейнкели» поодиночке уходили назад, сбрасывая груз бомб. На земле в разных местах высоко поднялись косматые столбы дыма.

…Это был трудный день. Червенцов, раскинув руки, лежал на траве, подле него валялся сброшенный с головы шлем. От земли, словно от печки, наносило сухим жаром. У самолетов суетились механики, радисты, оружейники: спешно готовили ястребки к новому вылету. Медленным шагом подошел Бережной и опустился рядом, как-то неловко подламывая колени. Сорвал травинку и принялся обкусывать, сплевывая остинки.

— Что, Алеша? Выдохся? — спросил капитан.

Бережной приподнял плечи.

— Нет, ничего. Искупаться бы сейчас в речке.

— Недурно, — засмеялся капитан, представляя себе, как выглядели бы они, если б команда «воздух!» застала их купающимися. — У меня голова распухла от шума, вот бы вздремнуть под кустиками минуток так сто двадцать.

Недалеко от них техники опробывали мотор самолета, и он, бешено сверкая лопастями винта, с ревом теребил траву воздушными вихрями.

— Ничего так не хочется сейчас, как тишины, самой обыкновенной, знаешь, какая бывает в лесу, — сказал Бережной после долгого молчания. — Кончится война, мы и тогда будем радоваться тишине, ведь черт знает какими усилиями достается каждый день… Подамся я тогда в гражданский флот. Милое дело, воздушный извозчик! Лети на Дальний или на Кавказ, в небе тишина, чисто, ты да облака. И лети себе спокойно, нынче здесь, а завтра там…

— Куда хватил! — насмешливо отозвался Червенцов. — Лирическое чириканье после двух сбитых самолетов. Ты закрепи на своих пушках незабудки или какие-нибудь ромашки, пусть гитлеровцы полюбуются твоим мирным характером.

— Я не шучу, Николай. В самом деле, и я, и ты, и все мы — самые обыкновенные люди, дай нам в руки дело по душе, и больше ничего не нужно. Ну, еще друзья и хорошая жена. Не так разве?.. Очень хочется простой мирной работы.

— Слушай, мирный обыватель, — сказал Червенцов, усмехнувшись. — Я где-то читал, как один наш летчик еще в прошлую войну сбил в воздушном бою немца, а потом слетал на его могилу и сбросил венок. Рыцарский жест, понимаешь… Сколько таких венков тебе пришлось бы возить, а?

— Не говори глупостей, тут не до венков.

— Ох, не верю я в тишину, Алеша. — Червенцов повернулся на бок, подпер голову рукой. — Тишина — это, брат, понятие относительное. Всегда найдется сволота, что за чужим тянется, так что, дружище, мы и после войны потаскаем погоны за милую душу. Если, конечно, уцелеем с тобой в этой свалке… Хочешь на спор?

— Ну и что ж, нужно будет — потаскаю, — подумав, жестко ответил Бережной. — Но я с тобой не согласен, Николай. Что-то люди придумают, война их научит. Сколько мы крови пролили, сколько мук пережили, разве это не учтется? И не мы одни. Неужели люди не заслужили покоя!.. Да не смотри на меня такими глазами!