Своя земля - Михаил Козловский

— Здравствуй, Ната… Как видишь, я не один. Вот мой сын Артемка.

Она мельком взглянула на мальчика и снова перевела сияющие и широко открытые глаза на приезжего. Потом всплеснула руками и сразу прижала их к груди.

— Что же я, господи, совсем растерялась!.. Да вы проходите, Николай Устинович. Не стойте на пороге, нехорошая примета.

Приезжий с сыном, обходя ее, прошли к дивану, и она, стоя посреди горницы, медленно поворачивалась вслед за ними с плотно прижатыми к груди руками.

— Ну вот, — как будто облегченно сказал Николай Устинович, усаживаясь. — Еду отдыхать на юг. Еду, понимаешь, без путевки, и решил заглянуть к тебе, посмотреть, как живешь. Надеюсь — не прогонишь… Двадцать лет не был я в этих местах.

— Двадцать лет, — как эхо отозвалась она.

— Да ты что стоишь, Ната? Присядь, пожалуйста, поговорим, — сказал он.

Сложив руки на коленях, она присела на край стула, словно на минутку заскочила к соседке и не собиралась задерживаться. Николай Устинович, лишь для того чтобы не молчать, заговорил о том, что вовсе не узнал села, так изменилось оно с тех пор.

В селе полно новых домов под железом и шифером, прямо-таки коттеджи, а тогда два или три дома были под железом, не больше. Видно по всему, люди стали жить лучше, зажиточнее. И постройки в колхозе хорошие, из кирпича, раньше таких не было, он долго издали любовался ими.

— По-моему, ты прежде не здесь жила, — сказал он. — Или, может быть, я просто забыл.

— Нет, не забыли, не здесь, — сдержанно ответила она.

— И ты одна живешь?

— Одна. Мама померла восемь лет назад.

— А Надя?

— Надежда замужем. — Она снова мельком взглянула на мальчика.

— Она уехала?

— Нет, она за нашего, сельского, вышла.

Артемка скромно сидел в углу дивана, переводя взгляд с отца на женщину, с недоумением слушал их бессвязный, неинтересный разговор. Кто она такая, эта тетка Настя, или Ната, как называет ее отец? Чья она родия — отца или матери? Дома он никогда не слышал о ней. Почему отец говорит с этой теткой так, будто не знает, о чем еще надо спросить, или боится что-то услышать, расспрашивает о какой-то Наде, о которой он, Артемка, тоже никогда не слышал. Все это показалось ему странным и непонятным.

Непрочная ниточка разговора оборвалась.

— Что же я сижу, — вдруг поднялась Анастасия Петровна. — Гости приехали, а я… Вы же с дороги, и мальчик, видно, устал, кушать хочет.

— Ты не торопись, — поднялся и Николай Устинович. — Артемка, принеси, дружок, коричневый чемодан.

Когда мальчик вышел, Николай Устинович повернулся к Анастасии Петровне.

— Что ж мы так встретились, Ната, как чужие, — укоризненно сказал он.

Она быстро взглянула на него, хотела что-то сказать, но губы ее беспомощно дрогнули.

— Что ты, Ната! — Он схватил ее руку, чувствуя своей ладонью, как дрожат у нее пальцы. — Ты недовольна, что я приехал? Да?

— Я и сама не знаю, — потерянным голосом сказала она и глубоко по-детски прерывисто вздохнула. — Так сразу, ты хотя бы известил меня.

Он смутился и отвел глаза.

— Ты понимаешь, все получилось неожиданно. Собрался на юг, захватил сына посмотреть море и уже по дороге надумал заехать к тебе. Знаешь, Ната, вспомнилось все прежнее, и так потянуло сюда…

— Подожди, не надо, — она вырвала у него руку.

Анастасия Петровна через плечо глянула в окно. За плетнем она увидела машину и в ее открытой дверце согнутую фигурку Артемки, — двигая лопатками, он вытаскивал большой чемодан. Поодаль за ним внимательно следили мальчишки.

— Я ехал и боялся: вдруг прогонишь меня, — доверительно сказал Николай Устинович.

— С какой стати! — поспешно воскликнула она.

— Только подумать, сколько лет мы не виделись! Прошла вся жизнь, и твоя, и моя, и так незаметно, будто вчерашний день, промелькнул — и все.

Он снова требовательно взял ее руку и слегка пожал шершавую ладонь.

— И рука твоя прежняя, будто вчера держал ее…

— Ох, Коля, нет, — торопливо отозвалась она. — От прежнего ничего не осталось, и не ищи лучше. Не легко прошли те двадцать лет, оглядываться не хочется, да и поймешь ли ты. Сколько думок я передумала, сколько слез в одиночку выплакала, жизнь свою проклинала, — никто этого не видел, никто не знает… Да что теперь вспоминать, что жаловаться, прошлого все равно не воротишь.

Он ждал этого упрека и все же почувствовал, как в нем ворохнулась пронизывающая сердце жалость.

— Знаю, виноват перед тобою, очень виноват, — вдруг изменившимся голосом сказал он, испытывая острый стыд. — Я все-таки верил, что ты простишь. Но…

— Не говори ничего, — устало проговорила она. — Да и сын твой идет… Пусти руку.

2

К вечеру о приезде Николая Устиновича узнали многие в Рябой Ольхе. И те, кто еще помнил молодого летчика Червенцова, который квартировал когда-то в селе, пришли к Анастасии Петровне посмотреть, каким он стал, послушать, о чем расскажет.

Первым пришел Аверьян Харитонов, крепкий, бодрый старик с лимонно-желтой лысиной во весь череп. Он за руку поздоровался с Червенцовым и Артемкой, поздравил с приездом и уселся на табурете у окна, почти негнущимися черными пальцами свернул толстую папиросу из махорки и задымил, гулко, как в бочку, прокашливаясь. Анастасия Петровна выглянула из кухоньки, укоризненно сказала:

— Поменьше дыми, Аверьян Романыч, в хате и так нечем дышать.

Харитонов повернул к ней голову.

— Обожди гомонить, Настасия, — оскалил он желтые зубы. — Мой табачок не во вред, духовит, вроде одеколона, так и шибает в нос.

И в самом деле, в горнице так сладко и густо запахло степными травами, что Николай Устинович соблазнился и тоже закурил стариковского табаку.

Вскоре подошел еще один гость. Он прежде заглянул в кухоньку, пошептался о чем-то с Анастасией Петровной, улыбаясь, вышел в горницу и сел против Червенцова, опираясь ладонями о колени широко расставленных ног. Его маленькие глазки любовно обежали Николая Устиновича.

— Смотрите на меня и не припоминаете, а? — сказал он, поглаживая колени и выставив голый, с ребячьей ямкой подбородок. — Кто, мол, такой, с каких ветров. А ну-ка, припомните, я тогда бригадиром был…

— Да-да, что-то такое… — неуверенно ответил Червенцов, припоминая, что в прошлом могло связывать его с этим человеком, но ничего не отыскал в памяти.

— Ну как же! Вы еще трактор тогда наладили, а потом мы малость вспрыснули, с благополучным, так сказать, ремонтом, — с коротким смешком сказал пришедший. — Кичигин я, Василий Васильич. Припомнили?

— Да-да, — облегченно воскликнул Червенцов, хотя память вновь ничего не подсказала ему.

— С сынком, значит, припожаловали к нам. Истинно хорошее дело надумали. А надолго ли?

— Думаю погостить немного.

— Приятно слышать. Где же вы теперь обретаетесь?

— Все еще в армии, — ответил Червенцов.

— Полковник, верно?

— Нет, Василий Васильич, берите выше.

— Неужто генерала достигли?! — Кичигин вскочил со стула и обеими руками пожал руку Червенцова. — От души рад, дорогой Николай Устиныч, достойнейший вы человек… Рад, ей-богу, рад за вас.

Он повернулся к Харитонову и, кивнув головой на Николая Устиновича, сказал почтительно-ласковым голосом, словно Аверьян Романович и не представлял себе, кто такой Червенцов.

— Я хорошо помню, он всегда геройским был… Прямо-таки поднебесный орел.

Старик лукаво покосился на Кичигина и пустил в обе ноздри дым.

Но Червенцов уже не слушал Василия Васильевича, — он пристально, с лицом, скованным внутренним напряжением, смотрел в сени, где на пороге стояла молодая женщина в ярко-голубом платье, а за нею широкоплечий парень в фуражке с пятиугольником невылинявшего бархата на черном околыше.

Из кухоньки выглянула Анастасия Петровна.

— А-а, Надя пришла, — громко сказала она, оглядываясь на Червенцова.

Николай Устинович вздрогнул: так поразило его лицо молодой женщины неуловимо-памятными и своеобразными чертами. Перед ним стояла Настя, та, прежняя, двадцатилетняя, точно время оказалось не властным над нею.

Он поднялся с дивана, шагнул навстречу Наде, весь отвердевший и налитый непонятной тяжестью. Рукопожатие Нади показалось ему необыкновенно сильным для молодой женщины, при этом она с откровенной пытливостью заглянула ему в лицо своими ореховыми глазами с золотистыми искорками в глубине зрачков, и он поспешно отвел свой взгляд.

Артемка заметил, как отцова шея под расстегнутым воротником рубашки налилась темной кровью, и в лице его появилось что-то виноватое, пристыженное. Никогда не видел сын отца таким смущенными и растерянным, а тут на него что-то нашло: он как-то неуклюже топтался посреди комнаты, и было непонятно, куда пропала его уверенность в себе и четкая неторопливость в движениях. Артемке невозможно стало смотреть на отца.