Своя земля - Михаил Козловский

— А кто учитывать будет? Ты не задавал себе такого вопроса? Да и захочешь ли ты покоя?

Темно-рыжий мохнатый шмель, гудя как расстроенная струна, подлетел к ногам Бережного, нацелился присесть на белый цветок кашки. Алексей ударил его стебельком, шмель перевернулся, упал на спину, с сердитым жужжанием выполз из спутанной травы и низко полетел над землей. Провожая его взглядом, Бережной сказал задумчиво:

— А впрочем, до конца войны нужно еще дожить.

— Ты что так раскис нынче, Алешка, — проговорил Червенцов и вдруг крикнул, вскакивая на ноги: — А ну, к самолету!

Над аэродромом, рассыпаясь красными искрами, взлетала ракета…

На этот раз немецкие истребители перехватили девятку Червенцова прежде, чем она сблизилась с новой волной бомбардировщиков. День для гитлеровцев выдался неудачный, лишь часть «юнкерсов» и «хейнкелей» смогла появиться над железнодорожным узлом, но еще больше самолетов было сбито и повреждено. И все же немецкое командование посылало все новые эскадрильи на город. И эта группа, видимо, была собрана из лучших пилотов, — они дрались отчаянно, даже на встречных курсах отваливали в последний момент. После на редкость тяжелого дня самоуверенность вражеских истребителей вызвала у Червенцова ярость. Уже в первые минуты боя, он, вопреки своим правилам, погорячился и, словно молодой, неопытный летчик, открыл огонь раньше, чем было нужно, и промазал.

Сделав крутой вираж, Червенцов погнался за врагом. В этой скоропалительной свалке было трудно уследить за тем, что происходило вокруг: свои и чужие истребители, казалось, спутались в огромный, катящийся по небу клубок. Уже настигая самолет врага, капитан увидел, как мимо промчался самолет Бережного и тотчас же к его хвосту пристроился «мессер» и обстрелял. И тут же, на параллельном курсе, появился второй, и оба они навалились на Лешку.

С близкого расстояния Червенцов дал наконец удачную очередь из пушек по «мессеру», и тот начал падать. И тут капитан увидел, как, объятый дымом и пламенем, «ястребок» Бережного, беспомощно переваливаясь через крыло, устремился вниз, а два истребителя врага, набирая высоту, уходят от него.

Алешу Бережного только вечером привезли в полк. На опушке березового леска поставили носилки. Он лежал прямой и строгий, рукав комбинезона разорван на плече, и в прореху проглядывало тело, нога была как-то странно подвернута внутрь носком. Оранжевые лучи солнца, пробиваясь сквозь частую сеть листвы, испятнали тело лейтенанта. Безвольно раскинутые кисти рук и лицо с лиловой царапиной у виска пугали шафранной желтизной. Всегда такие живые, с озорным огоньком, Лешкины глаза были плотно прижаты веками, будто он зажмурился от яркого света.

В первый момент Червенцову почудилось, что на носилках лежит не Лешка, а кто-то другой, до странности похожий на Лешку, но тяжкий, грузный, вдавленный всем своим телом в полотно носилок. Глядя на мертвые руки, покорно положенные вдоль туловища, он застонал от невыносимой боли. Стало трудно дышать. Он вдруг вспомнил голос Бережного: «Очень хочется простой мирной работы», — и шумно перевел дыхание.

— Леша, дружище мой!..

Летчики молча подходили к носилкам. Сняв шлемы, недвижно стояли над Алешей и так же молча отходили к самолетам. Вечерело, со степи потянуло сухим теплом разогретых трав и тревожным запахом бензина и гари, но немцы еще могли повторить налет, и весь полк находился в боевой готовности.

Замполит полка положил на плечо капитана руку.

— Будет, Николай, — как-то по-домашнему сказал он. — Иди отдохни, нынче тяжелый день.

Червенцов грузно откачнулся от носилок и пошел к своему самолету, шатаясь и волоча ноги. Отойдя несколько шагов, он повернулся к замполиту и, скрипнув зубами, глухо сказал:

— В бога, в чертово колесо… Это я виноват, майор… Проворонил я Лешку…

— А ну не психуй! — внушительно приказал замполит…

Сняв шляпу, Николай Устинович стоял у могилы, у рта пролегли резкие складки. Анастасия Петровна, двигаясь легко и бесшумно, разложила на могиле цветы, пучок васильков заложила за рамку. Несколько минут она молча постояла рядом с Червенцовым, — оба высокие, постаревшие, вспоминали того, третьего, что лежал перед ними в закаменевшей земле.

— Надюшка сделала, — сказала она, показывая глазами на рамку. — Девчушкой бегала сюда, цветы носила, да и теперь наведывается…

Он молчал.

— Вместе с девчатами и сирень посадила, и оградку выкрасила. Видишь, как хорошо тут… будто за родной могилкой ухаживает.

Артемке, стоявшему поначалу очень прямо и недвижно, как в почетном карауле, стало казаться, что отец слишком долго остается у обелиска. Мальчик несколько раз прочитал надпись, потом принялся рассматривать кусты поодаль, но и это занятие наскучило ему, и, решившись, он подошел и тронул отца за руку.

— Папа, мы надолго приехали сюда? — спросил он.

Николай Устинович как-то чересчур пристально, будто не узнавая, посмотрел на сына и, повернувшись, медленно пошел с кладбища.

Они растянулись по дороге: впереди Червенцов, следом Анастасия Петровна и позади Артемка и Генка с мамонтовой костью на плече.

5

Вечером Аверьян Романович завернул на Настии двор повидаться с Червенцовым. Солнце уже зашло, закат разлился на добрую половину неба, против него прозрачным оковалком сотового меда висел месяц. По селу тянуло тем особым, густым и приятным запахом, который надолго устанавливается после прогона стада, — пахло парным молоком и сухой пылью.

Аверьян Романович и Червенцов на крылечке сумерничали, потягивая запашистый харитоновский табачок. Поблескивая глазами из-под ершистых бровей, старик изредка сплевывал на землю и растирал плевки подошвой. Он настроился по душам поговорить с гостем Анастасии Петровны, но тот помалкивал или отвечал односложно, при этом задумчивое выражение не сходило с его лица, и у старика вязли слова.

— Да-а, теплые ночки подходят, — бормотал Аверьян Романович. — Июнь, самое лето. На заре и то такая теплынь, как все равно в парной, благодать…

Николай Устинович рассеянно посмотрел на него и снова промолчал, но старик не мог долго играть в молчанку, да и словом быстрее расшевелишь человека.

— Вот разъясните мне такое диво, как его понимать надо, — заговорил он. — Скажем, живут на Кавказе люди по сто, а то и больше лет, и до того крепкие, будто из одних жил склеены. Я в Москве встречал такого, сошлись с ним на выставке, ему сто с хвостиком, а зубы, как у молодого, и живой да проворный — беда, ей-богу, мне не уступит. «Я, говорит, по домашности все, что надо, справляю…» А вот в наших местностях не встречал таких. Помню, парнем был, до первой войны с немцами в селе старик помер, Платон Авдеич, по-деревенскому дед Кулюшка, так ему за девяносто было, черный, как прах. Все тогда дивовались — долго прожил старина, а вот тот, с выставки, и за сотню перевалил и бодрый, змей. Какое вы объяснение дадите? Отчего это: от пищи или от воздуха? Может, горы какое влияние оказывают?

— Не знаю, Аверьян Романыч, — отозвался Червенцов. — По-моему, и ученые в этом толком еще не разобрались.

— Не разобрались! Что же они в самый главный корень не смотрят! — Старик изумленно ударил себя по коленям. — Это ж, как понимаю, наиважнейший вопрос, почему ж таки и не разобрались?

Веселея от стариковской запальчивости, Николай Устинович спросил, для чего ему заботиться о долголетии. Аверьян Романович прищурился, пустил через нос клубок дыма, многозначительно переспросил:

— Для чего?

— Да. Сколько вам лет?

— К седьмому десятку подходит, — со стариковской хитрецой подмигнул Харитонов. — Много, а?

— Не мало.

— А я еще пожить собрался. — Аверьян Романович зажмурился и потряс головой.

В калитку быстро вошла Анастасия Петровна, на ходу отряхивая ладонями подол платья. Налет пыли покрыл ее с головы до ног, брови стали мохнатыми, вокруг глаз темные ободки. Опираясь рукой о перила крыльца, она сбросила с голой ноги тапочку, вытряхнула из нее пыль, скинула другую.

— Задержалась я, а вы тут, наверное, голодные и скучаете, — весело заговорила она. — Минутку обождите, я соберу что-нибудь покушать…

От нее так и пахнуло на Червенцова чем-то домашним, уютным, словно и в самом деле здесь был его дом, и вот он сидит на чисто вымытом крылечке, наслаждаясь теплом и тишиной летнего вечера. Тряхнув головой, он сказал:

— О нас не заботься, все равно Артемки нет, где-то застрял с приятелем. Лучше посиди-ка с нами, отдохни, послушай, что Аверьян Романович рассказывает.

— Я сейчас, только умоюсь и платье сменю, запылилась в дороге.

Через несколько минут она снова появилась на крыльце, уже в другом платье, посвежевшая от воды. Радуясь ее присутствию, Николай Устинович подвинулся на порожке, чтобы она могла сесть между ним и Харитоновым. Анастасия Петровна как бы не заметила этого движения и уселась на краю крыльца, повыше старика.