Девятая камена - Валерий Брюсов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чтоб ты, великим из великих,
Как Древо Смерти, взнесся, Рим!
1915
ТАЙНА ДЕДА
— Юноша! грустную правду тебе расскажу я:
Высится вечно в тумане Олимп многохолмный.
Мне старики говорили, что там, на вершине,
Есть золотые чертоги, обитель бессмертных.
Верили мы и молились гремящему Зевсу,
Гере, хранящей обеты, Афине премудрой,
В поясе дивном таящей соблазн — Афродите…
Но, год назад, пастухи, что к утесам привыкли,
Посохи взяв и с водой засушенные тыквы,
Смело на высь поднялись, на вершину Олимпа,
И не нашли там чертогов — лишь камни нагие:
Не было места, чтоб жить олимпийцам блаженным!
Юноша! горькую тайну тебе открываю:
Ведай, что нет на Олимпе богов — и не будет!
— Если меня испугать этой правдой ты думал,
Дед, то напрасно! Богов не нашли на Олимпе
Люди? Так что же! Чтоб видеть бессмертных, потребны
Зоркие очи и слух, не по-здешнему, чуткий!
Зевса, Афину и Феба узреть пастухам ли!
Я ж, на Олимпе не быв, в молодом перелеске
Слышал напевы вчера неумолчного Пана,
Видел недавно в ручье беспечальную Нимфу,
Под вечер с тихой Дриадой беседовал мирно,
И, вот сейчас, как с тобой говорю я, — я знаю,
Сзади с улыбкой стоит благосклонная Муза!
1916
ДРАМА В ГОРАХ
Надпись к гравюре
Гравюра изображает снежную метель
в пустынной горной местности;
полузасыпанный снегом, лежит труп
человека в медвежьей шубе, а поблизости
умирающий орел со стрелой в груди.
Пропел протяжный стон стрелы;
Метнулись в яркий день орлы,
Владыки круч, жильцы скалы,
Далеко слышен гул полета;
Как эхо гор, в ответ из мглы
Жестоким смехом вторит кто-то.
Стрелок, одет в медвежий мех,
Выходит, стал у черных вех.
Смолк шум орлов; смолк злобный смех;
Белеет снег; в тиши ни звука…
Стрелок, продлить спеша успех,
Вновь быстро гнет упругость лука.
Но чу! вновь стоп стрелы второй.
Враг, стоя за крутой горой,
Нацелил в грудь стрелка, — и строй
Орлов опять метнулся дико.
Стрелок упал; он, как герой,
Встречает смерть без слов, без крика.
Багряный ток смочил снега,
Простерты рядом два врага…
Тишь гор угрюма и строга…
Вдали, чуть слышно, взвыла вьюга…
Вей, ветер, заметай луга,
Пусть рядом спят, навек, два друга!
1916
ЕВАНГЕЛЬСКИЕ ЗВЕРИ
Итальянский аполог XII века
(неизвестного автора)
У светлой райской двери,
Стремясь в Эдем войти,
Евангельские звери
Столпились по пути.
Помногу и по паре
Сошлись, от всех границ,
Земли и моря твари,
Сонм гадов, мошек, птиц,
И Петр, ключей хранитель,
Спросил их у ворот:
«Чем в райскую обитель
Вы заслужили вход?»
Ослять неустрашимо:
«Закрыты мне ль врата?
В врата Иерусалима
Не я ль ввезла Христа?»
«В врата не впустят нас ли?»
Вол мыкнул за волом:
«Не наши ль были ясли
Младенцу — первый дом?»
Да стукнув лбом в ворота:
«И речь про нас была:
„Не поит кто в субботу
Осла или вола?“»
«И нас — с ушком игольным
Пусть также помянут!» —
Так, гласом богомольным,
Ввернул словцо верблюд.
А слон, стоявший сбоку
С конем, сказал меж тем:
«На нас волхвы с Востока
Явились в Вифлеем».
Рот открывая, рыбы:
«А чем, коль нас отнять,
Апостолы могли бы
Семь тысяч напитать?»
И, гласом человека,
Добавила одна:
«Тобой же в рыбе некой
Монета найдена!»
А, из морского лона
Туда приплывший, кит:
«Я в знаменьи Ионы,—
Промолвил, — не забыт!»
Взнеслись: «Мы званы тоже!» —
Все птичьи племена,—
«Не мы ль у придорожий
Склевали семена?»
Но горлинки младые
Поправили: «Во храм
Нас принесла Мария,
Как жертву небесам!»
И голубь, не дерзая
Напомнить Иордан,
Проворковал, порхая:
«И я был в жертву дан!»
«От нас он (вспомнить надо ль?)
Для притчи знак обрел:
„Орлы везде, где падаль!“» —
Заклекотал орел.
И птицы пели снова,
Предвосхищая суд:
«Еще об нас есть слово:
„Не сеют и не жнут!“
Пролаял пес: „Не глуп я:
Напомню те часы,
Как Лазаревы струпья
Лизать бежали псы!“
Но, не вступая в споры,
Лиса, без дальних слов:
„Имеют лисы норы“,—
Об нас был глас Христов!»
Шакалы и гиены
Кричали, что есть сил:
«Мы те лизали стены,
Где бесноватый жил!»
А свиньи возопили:
«К нам обращался он!
Не мы ли потопили
Бесовский легион?»
Все гады (им не стыдно)
Твердили грозный глас:
«Вы — змии, вы — ехидны!» —
Шипя; «Он назвал нас!»
А скорпион, что носит
Свой яд в хвосте, зубаст,
Ввернул: «Яйцо коль просят,
Кто скорпиона даст?»
«Вы нас не затирайте!» —
Рой мошек пел, жужжа,—
«Сказал он: „Не сбирайте
Богатств, где моль и ржа!“»
Звучало пчел в гуденьи:
«Мы званы в наш черед:
Ведь он, по воскресеньи,
Вкушал пчелиный мед!»
И козы: «Нам дорогу!
Внимать был наш удел,
Как „Слава в вышних богу!“
Хор ангелов воспел!»
И нагло крикнул петел:
«Мне ль двери заперты?
Не я ль, о Петр, отметил,
Как отрекался ты?»
Лишь агнец непорочный
Молчал, потупя взор…
Все созерцали — прочный
Эдемских врат запор.
Но Петр, скользнувши взглядом
По странной полосе,
Где змий был с агнцем рядом,
Решил: «Входите все!
Вы все, в земной юдоли,—
Лишь знак доброт и зол.
Но горе, кто по воле
Был змий иль злой орел!»
11 апреля, 1916
В СТРАНЕ МЕЧТЫ
ПОСЛЕДНИЕ ПОЭТЫ
Высокая барка, — мечта-изваянье
В сверканьи закатных оранжевых светов,—
Плыла, увозя из отчизны в изгнанье
Последних поэтов.
Сограждане их увенчали венками,
Но жить им в стране навсегда запретили…
Родные холмы с золотыми огнями
Из глаз уходили.
Дома рисовались, как белые пятна,
Как призрак туманный — громада собора…
И веяло в душу тоской необъятной
Морского простора.
Смотрели, толпясь, исподлобья матросы,
Суров и бесстрастен был взор капитана.
И барка качнулась, минуя утесы,
В зыбях океана.
Гудели валы, как; в торжественном марше,
А ветер свистел, словно гимн погребальный,
И встал во весь рост меж изгнанников старший,
Спокойно-печальный.
Он кудри седые откинул, он руку
Невольно простер в повелительном жесте.
«Должны освятить, — он промолвил, — разлуку
Мы песней все вместе!
Я первый начну! пусть другие подхватят.
Так сложены будут священные строфы…
За наше служенье сограждане платят
Нам ночью Голгофы!
В нас били ключи, — нам же подали оцет,
Заклать нас ведя, нас украсили в ирис…
Был прав тот, кто „esse deum“, молвил, „nocet“,[1]
Наш образ — Озирис!»
Была эта песня подхвачена младшим:
«Я вас прославляю, неправые братья!
Vae victis![2] проклятие слабым и падшим!
Нам, сирым, проклятье!
А вам, победители, честь! Сокрушайте
Стоцветные цепи мечты, и — свободны,
Над гробом осмеянных сказок, справляйте
Свой праздник народный!»
Напевно продолжил, не двигаясь, третий:
«Хвалы и проклятий, о братья, не надо!
Те — заняты делом, мы — малые дети:
Нам песня отрада!
Мы пели! но петь и в изгнаньи мы будем!
Божественной волей наш подвиг нам задан!
Из сердца напевы струятся не к людям,
А к богу, как ладан!»
Четвертый воскликнул: «Мы эти мгновенья
Навек околдуем: да светятся, святы,
Они над вселенной в лучах вдохновенья…»
Прервал его пятый:
«Мы живы — любовью! Нет! только для милой
Последние розы напева святого…»
«Молчанье — сестра одиночества!» — было
Признанье шестого.
Но выступил тихо седьмой и последний.
«Не лучше ли, — молвил, — без горьких признаний
И злобных укоров, покорней, бесследной
Исчезнуть в тумане?
Оставшихся жаль мне: без нежных созвучий,
Без вымыслов ярких и символов тайных,
Потянется жизнь их, под мрачною тучей,
Пустыней бескрайной.
Изгнанников жаль мне: вдали от любимых,
С мечтой, как компас, устремленной к далеким,
Потянется жизнь их, в пустынях палимых,
Под coлнцeм жестоким.
Но кто же виновен? Зачем мы не пели,