Панацея. Художник должен быть голодным три раза в день - Владимир Черногорский

– И не думай, – опять «проинтуичил» собеседник, – Уж столько лет минуло, а молва идет, что Хозяин али дух его по сей день в землянке обитает, Серый – стережет. Не ровен час под выстрел угодишь, а то – волк загрызет. Нет, не советую…

Коньяк ли подействовал, шум ли ветра в кронах убаюкал, но когда я очнулся мужика и след простыл. Костер, умелой рукой настроенный, догорал ровно, с пониманием. Лопоухая спутница, свернувшись клубком, дремала возле рюкзака. Насторожился: «Всяко бывает…» Осмотрелся – ничего не пропало. На примятой траве лежал оброненный? кисет…

Несломленные

Список неприятностей на работе вытянулся в одну нескончаемую очередь, хвост которой еле подрагивал, зато голова кружилась в предвкушении новых рубежей. Дурной пример заразителен, и семейные неурядицы пыжились не отстать, срывали голос и аплодисменты соседей, но все одно едва поспевали.

В таком «радужном» настроении я прибыл в деревню, перевести дух и поохотится. Остановился у знакомой бабули, коя проживала одна, если не принимать во внимание хромую курицу, бывшую некогда несушкой. И то правда, в сумрачном пятистенке буквально все подходили к определению «бывший»: хозяйка, чудом сохранившая горделивую осанку первой красавицы, наряды, упрятанные в дореволюционный сундук, ретушированные фотографии бравых мужчин с подкрученными усами и даже ваш покорный слуга – некогда большой начальник, а ныне мелкий предприниматель. Единственной, кто выпадал из разряда отставников, была моя юная спутница – легавая по кличке Сьюзи. Она-то и привносила праздничную суету в затхлый мирок своеобразной богадельни.

На третий день неудачной охоты – утки летали неохотно и далеко не на выстрел – барометр настроения прочно закрепился на отметке «пасмурно», тащиться в ненастье на болото расхотелось и вовсе. Утреннюю зорьку я категорически проигнорировал, на вечернюю вытащила неугомонная собачка. Баба Маша сочувственно проводила взглядом мою согбенную фигуру и пустила курицу в дом: «Нечего под дождем шляться». Кому адресовалось сие напутствие оставалось лишь догадываться.

Мокрые до кончиков ветвей бровки встретили нас хмуро и недружелюбно. Простуженные поганки, натянув поглубже вуаль, смотрелись отрешенно, вызывали жалость и мы старались обойти их стороной, не задев, не потревожив.

Вот и наш мысок – раскачивающийся, словно подгулявший морячок, с огрызком березы у самой воды. Первые полчаса тишину нарушали всплески жирующего карася да уханье невидимой выпи. Эта странная, порой мистическая птица наводит ужас на многих особо впечатлительных охотников, я – не исключение. В ту пору селезни линяли, готовясь к перелету на юга, и потому все больше шхерились в тростнике, изредка покидая укрытие, дабы покрасоваться и раздразнить азарт у городских бездельников. Уцелевшие после открытия сезона утки метались под облаками и шансов на прицельный выстрел отмеряли столько же, сколько выпадает попрошайке на караванной тропе в затерянных песках Каракумы.

Как вдруг на горизонте показались три точки. Они росли в размере и через пару секунд обрели вожделенные очертания кряковых. Не знаю, у кого сильнее забилось сердце – у меня или у Сьюзи, но почва под ногами заходила ходуном, а сигарета так и застыла в плотно сжатых зубах. Битая «в штык» первая утка рухнула чуть не на голову, аккурат возле рюкзачка, вторая – «в угон» – на бровку, шагах в двадцати. «Ай да папа! Каков молодец!» – собачка бросилась подбирать дальнюю. В плотном кустарнике легавая замешкалась, и я поспешил ей на помощь. Выяснилось, что нужды в том не было – проказница уже нашла трофей и просто не желала с ним расставаться. Пожурил, отобрал и бегом к первой. Сумерки сгустились, лет только начался, не теряя время, не стал упаковывать трофей (положил к ногам) и скомандовал подать ближнюю, что моя спутница с готовностью выполнила. Нагнулся за второй – упс! – ее и след простыл. Что вы на это скажите? Дробью битая, собачкой мятая, рукой моей согретая… сбежала, хоть ты плачь! Сьюзи густой гребенкой прочесала все окрест – увы, хитрованка записки не оставила…

Обратной дорогою мы тихо бранились, силясь переложить вину друг на друга.

В деревне рано ложатся спать, и только наша изба светилась оконцами – бабуля ждала. Переобувшись на крыльце в московские тапочки, вошел и обомлел: Мария Петровна, тщательно причесанная, сидела за накрытым столом в длинном ситцевом платье со стоячим воротничком, туфлях на каблуке и янтарные бусы в два ряда обвивали строгую шею. Пахло духами.

– По какому случаю?

– Сегодня день рождения одного из моих поклонников, земля ему пухом, – ответила хозяюшка, стрельнув глазами в сторону фотографий, – Помянем.

Мы превосходно провели вечер, рассуждая о былом, строя планы на будущее. Рассказ о беглянке Марию Петровну позабавил; досада прошла; трофейный патефон оказался, на удивление, исправен, и я, разойдясь, пригласил мадам на танец. Кружилась она по-девичьи легко, не сбиваясь и не смущаясь, в отличие от меня – в тапочках.

Разошлись далеко за полночь. К тому времени Сьюзи согрела место на лежанке, и я мгновенно уснул.

P.S. Чуть не забыл: курица по случаю снесла яйцо.

Ночь

Всю ночь лил дождь. Перетопленная печь, словно мясистая женщина, не давала уснуть: сбросишь одеяло, неуютно, укроешься – душно. В клетке на веранде копошились перепелки – им тоже не спалось. По ним, по старым травмам, по поведению соседского грудничка – по всему, чувствительному к перемене погоды, можно судить, каким предстанет день завтрашний. А день, как духи: или они вам не подходят, либо вы не подходите им.

Чашка кислого морса осталась на кухне. Одеваться, идти по дождю было лень, однако пить хотелось с каждой минутой все больше. Глаза и память рыскали по спальне, но кроме огрызка яблока ничего не попадалось. На участке росли пять видов фруктовых деревьев, никто толком названий не знал – не интересовался. Сад был старым, ухоженным его назвать мог только слепой или ангажированный. В любой, самой безысходной ситуации всегда найдется маленькая да лазейка. Вот и в этот раз судьба улыбнулась подушечкой Диррола, завалявшейся в кармане телогрейки, что висела в дальнем углу, забытая и ненужная. Удивительно, как порой старые вещи выручают нас – неблагодарных. Словно родители-пенсионеры подбрасывают мелочь на мороженное или угощают мятой ириской.

В полудреме вышел на крыльцо, как есть – в пижаме и тапочках, с недосмотренным сном о недолюбленных женщинах, о ненаписанных книгах, о нерожденных внуках. Дымок от сигареты висел в промокшем воздухе и не рвался на волю. И то правда – куда, уж, дальше? Город и суматошный день остались позади; вокруг ночь и осень, жаркая печь и дружелюбный пес сопят рядом. Чего еще желать? Ему, может, и нечего, а мне нужно торопиться долюбить, дописать, дождаться внуков.

Докурил. Пошел досматривать…

Ну что сказать, мой милый друг

Ну что сказать, мой милый друг,

Прокисших мыслей вороша,

А вдруг порочный разорвется круг

Кометой вырвется душа…

«кометой вырвется душа, – Василий задумчиво грыз карандаш, подбирая рифму, – смысл потом. Душа, хороша, ша…»

Ветер давно стих и прогретая за день крыша приятно ласкала все, до чего могла дотянуться. Обитатели скворечника (пара линялых белок) угомонились и готовились отойти ко сну. Вернее, бельчиха мирно посапывала на старом носовом платке, а сам белк дымил трубкой на крылечке и, молча, внимал Васькиному творчеству.

«…душа… карандаша, туша,… – кот запрокинул голову, словно искал подсказку на ночном небосклоне, – не спеша…»

– А позвольте поинтересоваться, о чем будет стих? – не выдержал белк, – страсть, как люблю обо мне.

– Не знаю, не знаю, – бросил Василий через плечо, – может о несчастной любви, может – наоборот. Как выйдет… Стих не трактор – по дороге не ездит. «…круг, вокруг, досуг…». Рифма – птица вольная. Ее полет непредсказуем, как женские обмороки… «…круг, физрук, политрук, недосуг…». А вы, отчего спать не ложитесь?

– Вы женаты?

– Бог миловал.

– Зачем тогда спрашиваете?

– Ну, мало ли… «…многорук, близорук, бурундук…» Нет. Все не то, – Василий снял пенсне и потер переносицу, – Странная вещь творчество: стоит почкам набухнуть, еще только-только травка зазеленеет, а душа уже томиться и руки чешутся. Невысказанные чувства распирают и рвутся наружу. Вот только предмета вдохновения не хватает, попрятались куда-то. Не поверите: когда не надо, под каждым кустом маячат, мяучат…

– а потом – заучат, – вставил белк.

– Хм.

Хвосты трубой под звездами маячат

До всполохов зари нам о любви мяучат

А как поддашься – раскулачат