Панацея. Художник должен быть голодным три раза в день - Владимир Черногорский

Топтание глянцевого путеводителя сравнимо с лобызанием фотографий селебритиз – глубоко не забеременеешь. Посему сворачивайте с пахнущих мылом магистралей и ныряйте за пазуху, к сердцу поближе.

Впотьмах с трудом различил невысокое крыльцо. Дверь раскачивалась на невидимом сквозняке. Вошел. Кашлянул. В ответ тишина. Нащупал выключатель. Дом, видимо, был когда-то сельской школой: рядом с засиженными портретами классиков скабрезности нацарапаны, порой остроумные. Под ногами шуршат пакетики из-под чипсов и ореховая скорлупа, тянет кислым. Так и есть – забегаловка.

– Эй! Живой кто есть?

– Вторая направо. Сейчас выйду.

Физиономия мятой подушкой протиснулось откуда-то из темноты:

– Турист?

– Вроде того. Извините, что разбудил. Коньяк есть?

Пока бармен ходил за бутылкой, наведался в оставшиеся аудитории. В одной ночлежка, в другой огромная печь, в третьей – на актовый зал похожей – вместо стульев расположились надгробия. Рационально. Все в шаговой доступности: поел, отдохнул, сожгли, похоронили. «Эхма, куда занесло! Видать, перешагнул через сегодня. Вчера, да, мы тратили уйму времени на дорогу, отвлекались на мелочи, но именно они и украшают жизнь, делая непохожей на математическую формулу. Если это наше завтра, то каким будет послезавтра? На какую из классных комнат повесят замок? Или перепрофилируют? Тогда во что? В любом случае прошу бар упразднить последним. Пусть хмельная душа мается невыспавшейся и непогребенной, зато не так тоскливо».

– Давно путешествуешь, мил человек? – хозяин плеснул в щербатую чашку.

Я часто задаюсь этим вопрос и не знаю, как ответить. В минуты кажущегося покоя – сидя на глобусе – мои мысли находятся в беспрестанном движении: то я индийский магараджа, то ученый-затворник или же, просто, настенные часы. И всегда равноудален от окружающих и самого себя, на границе между любопытством и безразличием. Моя память настолько избирательна, что в ней отпечатываются лишь ощущения, оставляя за кадром имена, даты и прочие условности. Спасают привычки: рабское следование им гарантирует минимальную сохранность, экономит усилия и расширяет горизонты для новых впечатлений.

– Ваше здоровье! И повторите еще два раза.

Сел за столик. Теперь закурим: пепельница справа, зажигалка в левом нагрудном кармане.

Схематичность местечка к беседе не располагала. Рассчитался. Крутанул глобус. Adieu!

– Мы стали богаче на золотой. Не поверишь, чокнутый заходил. Пятый раз за последние тридцать лет. Заказывает одно и то же, опять меня не узнал, и я опять его обсчитал. Такой же рассеянный, как и прежде.

– Да, он совсем не изменился, – улыбнулась барменша.

Она сладко потянулась и в пятый раз за последние тридцать лет уснула, не ворочаясь.

Микро и макро в мокром обзоре о Любви земной

На фотографии и за окном мир читается конкретнее, рельефнее. Мелкие детали становятся доступнее и приобретают совсем иное значение, нежели затерявшись в бездне подобных на фоне общем, при обзоре круговом. По этой причине я не сторонник повального увлечения 3D изображений и прочих голограмм. Мое внимание рассеивается и теряется, словно голодный за дармовым столом.

Прячась за спинами кустов на крохотном островке среди бескрайних болот, скукожившись от моросящего осеннего дождика, приходишь к пониманию, насколько ты мал и ничтожен – так, едва заметное мокрое пятнышко, способное разве что огрызнуться матом да поспешным выстрелом в белый свет мелкой дробью. Унизительно для «царя природы», но, в тоже время, справедливо для «гомо сапиенс». А еще ужасно красиво, ежели отбросить страхи быть укусанным гадюкой либо утонуть, провалившись в трясину. Все закаты разные и сему подтверждение фотографии – костыли ветреной памяти. Жаль, они не могут передавать редкие и оттого всегда неожиданные звуки: шелест тростника под ондатрой, удар жирующий щуки, свист утиных крыльев, всхлип неведомой птицы… Осень, вообще, скупа на публичность и пусть не вводит в заблуждение багрянец осин, желтые пряди берез – они лишь оттеняют торжественность тишины, ее глубину и бесконечность.

Усевшись в мягкое кресло, ногами к огню, беру волшебный телефон и внимательно разглядываю снимки: то приближая, то отдаляя изображение. Теперь уж верно ничто не укроется от моего переспелого любопытства. Вот намек на бобровую хатку, а здесь тень летучий мыши на воде. Папоротник, оказывается, может стать сиреневым, трава мелированной, а собачьи глаза – еще грустнее. Как живописна выступившая на обмелевшем озере торфяная грязь! Она успела прорасти стрелками осоки, и они торчат обломками мачт с кое-где сохранившимися вантами паутины. Крик одинокой чайки расчертил хныкающее небо рукою шаловливого первоклашки. По весне их было много (оно и понятно – зарождение Любви), а нынче она осталась одна и мечется в поисках простылого вчера. Символично…

Да мало ли что еще удастся разглядеть, если не прятать в воротник глаза и иметь на то «высокое разрешение» не только в техническом понимании данного словосочетания. Истинна непременно откроется, будь вы на этой Земле не турист, а «местовой», как принято говорить у охотников и натуралистов.

Какое все вышесказанное имеет отношение к Любви между полами? Отвечу: прямое. Хочу, всматриваюсь, хочу – отложил.

На белом

И не было ему меры ни в грехе, ни в добродетели, ни в горе, ни в радости.

И фантазия беспомощно разводила руками: извини, мол, загонял в поисках новых ощущений, истрепал, как любимую куклу, дай отдышаться либо, просто, уволь.

И нудил разум: бросай колобродить, за спиной хаос, впереди край, и сам ты, словно кислое вино – ни тепла, ни радости.

И выстудил осенний ветер головешки памяти, и начертал стартовую линию, и растворился в промерзших лужах, и позабыл отметить финиш.

И замерло все округ, и стихло.

И только сердце билось ровно, готовясь к очередному – может последнему – рывку.

Мужчина забыл вынуть изо рта оставшиеся гвозди, бросил, не глядя, на диван молоток и отступил на два шага – именно так!

Это фото не давало ему покоя с момента появления. Композиция, вроде, немудреная, но при любом изменении наклона тайный смысл происходящего уводил даже искушенного зрителя в новом направлении столь стремительно, что сосредоточиться не удавалось, и душа рвалась вслед, оставляя за кормой и фантазии, и разум, и день нынешний, и опережая, день грядущий. Рамка, в насмешку над нравоучительным – «держать себя в рамках», исполняла роль чисто вспомогательную, техническую, не в силах ограничить сакральный замысел художника. Супрематические квадраты Малевича смотрелись бы рядом столь же бесхитростно, сколь и ничтожно, ибо они холодны и асексуальны.

«Да. Именно так!» – все, что успел подумать мужчина, прежде чем унестись вдогонку за Нинкиной, практически десятидюймовой, голой ступней подле спичечного коробка.

Накануне

– Не смотри на меня, словно председатель колхоза в понедельник. Делов-то – буряк не полил. Все одно ни чернослива, ни грецких орехов у нас нет, а самогон гнать условия не позволяют. Ты бы лучше вспомнил, куда картошку сажал. Соседи уже выкопали, – черный, как дурная примета, кот Васисуалий давно примерился к недоеденной плитке шоколада, но взять не решался.

Сладкое любили все, но какао-бобы в очередной раз всходов не дали, по примеру хлебного дерева и косточек цитрусовых. Не помогли многочисленные обогреватели и крики чаек.

– Навоз не тот, – так прокомментировал агро-фиаско ученый кот, – Хмурый он, безрадостный. Нет в нем атмосферы карнавала. Нищета есть, а веселья – пшик. Вот ведь что странно: на их родине тоже с голой задницей круглый год ходят, однако зубы целы и улыбаются. Нет, у нас не примутся – идеологический раздрай.

– И не надо! – вспылил Петрович, – Плевать я хотел на этих туземцев! Никогда им не родить «Идиота», «Мурку» не отмочить! А «Утро в сосновом бору»? (вышло не совсем удачно: огородники живо представили Большую Плитку Шоколада и одноименные конфеты). Грусть, боль за все и сразу – только эти чувства способны выносить шедевры культуры. И пусть голод, пусть редька – зато под рубищем бьется незасахаренное сердце истинного патриота. А по поводу нашего навоза ты не прав: из него первач чистейший, хоть и, да, со слезой.

– Ты от темы не уходи, – развивал наступление Василий, – Где клубни закопал?

– Дык, вершки почитай засохли. Теперича не найдешь, – Петрович картинно склонил голову на несвежий ватник.

На его лысине заблестели сентябрьские звезды. Не каждому даровано такое чудо и поэтому Петрович любил ночь. И еще в темноте лучше думалось, и не только о еде. Иногда ему приходили мысли о работе и даже о сексе. Особого значения он им не предавал – умел отличать зерна от плевел. Однажды, когда жуткий мрак окутал спящий поселок, ему явилось два в одном: дебелая скотница Нюша спрашивала, можно ли ей уйти сегодня пораньше. Ощущение хозяина положение было необычным и провокационным. Петрович старался подольше не отвечать. Как обычно, кейф сломал вездесущий котяра: «Я не поклонник форм с претензиями. Умение разглядеть большое в малом – вот предназначение, можно сказать удел, Поэта с большой буквы. Вычурность сродни вульгарности, она, словно бюстгальтер на ветру, бесцеремонна и порой настораживает».