Миссия «Двойник» - Александр Терентьев

На воротах этого завода, при котором и существовал лагерь, не было лозунгов вроде «Arbeit macht frei!»[3] и «Jedem das seine!»[4], но четкое разделение на касты соблюдалось неукоснительно, истинно с немецкой тщательностью… На вершине пирамиды стоял комендант лагеря – лагерфюрер. Затем, по нисходящей, шли заместители, офицеры, командовавшие солдатами из команды охраны, и еще масса более мелких «фюреров». Далее следовала каста «неприкасаемых» – пленные, среди которых самая незавидная участь выпадала на долю русских. Поскольку военнопленные жили в ими же построенных дощатых бараках, то из их среды были выбраны старосты бараков, десятники рабочих бригад и прочие «капо», призванные следить за порядком, отвечавшие за качество и добросовестность выполнения пленными порученных работ. В самом деле, не может же немецкий солдат или инженер жить в одном бараке с недочеловеками-славянами! Да и для офицеров было особым удовольствием наблюдать, как из вчерашнего «верного сталинца» путем совсем несложных манипуляций получается услужливый, трусливый раб, преданный великому Третьему рейху, готовый за пару сигарет и лишнюю миску баланды порвать глотку своим вчерашним товарищам…

– Тебе, сука, сколько раз уже было сказано, чтобы ровнее укладывал! Ты что, не видишь, что штабель сейчас развалится?! – десятник подскочил к толкавшему вагонетку с поддонами заключенному и несколько раз хлестнул его тяжелой плеткой с вшитым в кончик хлыста кусочком свинца. Пленный пригнулся, закрылся руками, пытаясь спрятать лицо и уклониться от ударов, и начал что-то торопливо причитать в свое оправдание. – Это тебе не в советском колхозе груши околачивать! Это там ты мог по целым дням махорку смолить да глотку драть на собраниях! Здесь тебя научат работать… А то что-то огонька не вижу, стахановцы, мать вашу… Спите на ходу, дармоеды! Еще одно замечание – доложу господину унтершарфюреру, и пойдешь в печь! Понял, сука красная?! Не слышу! Не так! Забыл, как положено?! «Так точно, господин капо!» Ну?.. Еще раз! Еще!!!

Стоявший неподалеку охранник с автоматом с интересом и молчаливым одобрением наблюдал, как один унтерменш лупит плеткой другого, и в очередной раз думал о том, что великий фюрер был тысячу раз прав, когда говорил, что этих недочеловеков нужно умело натравливать друг на друга, и тогда для великой германской армии останется совсем немного работы. Эсэсовец негромко произнес: «Ком!» и поманил десятника пальцем. Шорохов оставил пленного и, живо подскочив к немцу, встал навытяжку и бодро что-то отрапортовал. Эсэсовец снисходительно проквакал что-то свое, похлопал старательного капо по плечу, вытащил из кармана портсигар и, слегка поразмыслив, выдал отличившемуся две сигареты:

– Gut… Weg! Arbeiten!

– О, падла, как старается… Слушай, Тохадзе, а чего немцы его к стенке сразу не поставили? Они ж комиссаров да евреев разом… – молодой паренек, усердно присматривая за лентой транспортера, на которой плыли сырые кирпичи из формовочного цеха, с ненавистью посмотрел в сторону десятника и вновь обратился к мрачному усачу, работавшему рядом. – А правда, ребята поговаривают, что вас вместе в плен взяли?

– Правда, – кивнул Тохадзе, не отрывая взгляда от Шорохова, коршуном поглядывавшего на рабочих, выискивая новую жертву. Младший лейтенант попытался вновь вспомнить тот последний, памятный бой… Какая-то кровавая и бестолковая суматоха, хотя пару-тройку немцев он тогда вроде бы положил! Крепко его тогда стукнуло, но память все же сохранила обрывочные неясные картинки. Как Якова взяли, не видел, а вот как эта сука к немцам на карачках ползла и причитала: «Нихт шиссен!» – это хорошо помнилось… – А потому и не шлепнули – видишь, как суетится, ножками сучит, сигаретки зарабатывает, гнида…

– А правда, что тогда с вами и сына товарища…

– Язык прикуси, биджо… Потом, батоно, все расскажу… – Тохадзе оглянулся – немцев поблизости не было. Тогда лейтенант отыскал взглядом кого-то из рабочих, чуть заметно кивнул и скомандовал молодому напарнику: – Давай к вагонеткам…

У самых ворот печи для обжига огнеупорного, особой прочности кирпича раздались возмущенные крики и шум – явно затевалась драка среди заключенных. Шорохов, предвкушая новое, такое приятное развлечение, ухмыльнулся и, напуская строгость на лицо, неторопливо направился к нарушителям спокойствия и трудовой дисциплины. Как любит повторять лагерфюрер – «Орднунг мусс зайн!» Почему-то вспомнились слова, что сказал батя когда-то в тридцатом, когда пришел домой в чужом новом тулупчике и выложил на стол большущую краюху, кусок сала в тряпице и шлепнул по столешнице бутылкой хорошей, прозрачной самогонки: «Вот, учись, сына! Каждый жрет свой хлеб, а кто поумнее – еще и чужого прихватит! Держись поближе к власти – любой! – и всегда сыт будешь, и людишки к тебе со всем уважением… Кто я был? Да тьфу! – пастух и пьяница. А теперь я, как я есть самый пролетарский елемент, в сельсовете заседаю. Власть! И тех, кто вчера плевать на меня брезговал, я сегодня в бараний рог гну!.. Раньше они меня и Гришкой-то разве что по праздникам большим обзывали, а теперь кланяются, суки, да Григорием Филипповичем величают! Во как…» Прав был батя, ох, прав! Не гляди, что простой пастух, а большого ума был человек! Умному да хитрому при любой власти можно жить сладко…

– А ну стоять! Что, здоровья до хрена? На драку потянуло? – Шорохов обвел враз притихших пленных тяжелым взглядом… Где-то тут эта падла крутилась – Тохадзе. Он все тогда видел, наверное, хоть и раненный был. Не сдох, собака, выжил, и ранение нипочем – как конь здоровый, работает… Давно его пора к ногтю, да все руки не доходили да случая не было. Счас за все посчитаемся, товарищ младший лейтенант… Ну тут же был! Где ж ты, кацо?..

Каленый темно-красный кирпич с силой глухо стукнул Шорохова сзади, и мир, где вновь удалось так удачно пристроиться, взорвался, вспыхнул и… наступила тьма.

– Быстро! На вагонетку его давай… Да быстрее же вы! Не дай бог, шарфюрер вернется – тогда всем хана! Без всяких следствий и судов на месте пристрелит – у них это быстро…

Трое военнопленных мгновенно уложили тяжелое, бесчувственное тело бывшего политрука на днище площадки-вагонетки и торопливо заложили сырыми кирпичами – с виду получился самый обычный штабель, готовый к отправке в печь. Молодой парнишка с приметным шрамом вдоль щеки подхватил с земли плетку и засунул куда-то в глубь штабеля:

– Во, а то ему там без инструмента скучно будет… Опять же – как ее… улика!

Вагонетка неторопливо вкатилась в огнедышащее нутро печи вместе с десятком таких же штабелей, и железные двери вновь наглухо закрылись. Зашумели моторы поддувов, резко поднимая температуру, и жадное до работы пламя деловито начало прожигать темно-красную глину кирпичей-сырца до звонкой крепости хорошей керамики…

Тохадзе устало вытер мелко трясущейся ладонью горевший лоб и переглянулся с товарищами.

– Зараза, сил совсем нет… руки ходуном. Он там что-то про огонек болтал? Ну вот ему и огонек… Там печка-то не обычная, а помощнее раза в два! Даже костей не останется… Больше некому подтвердить. Кстати, про болтовню… Вы всё понимаете, но все-таки напомню: ляпнет кто слово – и амба! И нам всем конец, и делу нашему. Эх, братцы, закурить бы…

7

Бикбаев шагнул в ревущий черный проем двери последним… Одно дело, когда ты упругими шагами взлетаешь на верхнюю площадку парашютной вышки, чуть ли не с высоты птичьего полета смотришь на раскинувшийся под тобой город, потом с замиранием сердца делаешь короткий шаг, затем провал, мягкий рывок – и ты плавно опускаешься на землю, оказывается, до обидного близкую. Кругом шумит парк культуры и отдыха, звучит музыка, теснятся тележки с мороженым и газировкой, гуляют степенные отдыхающие и веселые стайки молодежи и ребятишек. Ты отстегиваешь лямки подвесной системы и, ловя на себе затаенно-восхищенные взгляды девушек в веселых крепдешиновых платьях, незаметно втягиваешь живот и расправляешь плечи. На груди, естественно, комсомольский значок, БГТО на красивой цепочке и «Ворошиловский стрелок». Орел!..

И совсем другое – настоящий боевой прыжок в тылу врага… Нет внизу, в беспроглядной темноте, ни партизанских костров, ни, тем более, веселых девушек и музыки. Там может оказаться и озеро, и болото, и лес. А если штурман ошибся хотя бы на минуту-другую в расчетах, то внизу вполне могут встретить и «Tigerfanger-тигроловы» из СС и прочие «ягдкоманды» – спецы по уничтожению английских и русских парашютистов. Бравые ребята в пятнистых комбинезонах с неутомимыми собаками на поводках могут тихо спеленать неудачливого десантника, а могут и без особых затей просто расстрелять еще в воздухе, привычно взяв упреждение «на два корпуса»…

…Шум ветра и мерзкое ощущение «свободного падения», когда внутренности вместе с сердцем то подкатывают к самому горлу, то проваливаются куда-то в пятки, а в мыслях мелькают всякие гадости вроде «Счас шмяк – и мокрое место!», прервался тугим рывком раскрывшегося парашюта, и Бикбаев, привычно глянув вверх, убедился, что с куполом все нормально – расправился полностью и стропы не перепутались. Та-ак, остальные где? Ага… раз, два, три… все! Четвертое смутно белеющее пятно – парашют грузового контейнера. Пока все по плану – «Ordnung muss sein!» Gut, Маня! Пора… Командир сгруппировался, напружинил чуть согнутые ноги и по-новому перехватил лямки парашюта, скрестив руки перед лицом – если внизу лес, то встретить могут не только мягкие лапки елей, можно и на добрый сук напороться… Земля, как обычно, выпрыгнула навстречу внезапно, купол зашуршал-заскользил по ветвям деревьев, затрещали какие-то кусты, и ноги неожиданно мягко ткнулись в слой мха. «Ну, слава Аллаху – ноги целы! А могли бы и на камни…»