Варварин крест - Наталья Колосова

Адэский уже успокоился, он глянул на Басурманина, дёрнул плечом и без злобы сказал:

– Да отпусти ты, обезьяна!

– Отпусти его, Борис, он ничего не сделает.

– Слышь, Кадило, а я тебя узнал, – Жорка сел на пятую точку. – В нашем околотке храм Параскевы Пятницы был, ты там служил, матушка меня водила туда каждое воскресенье. И ты часто бывал у нас дома.

– Да, Георгий, я хорошо знал твоих родителей, в своё время венчал их, и тебя знаю с первого дня твоего рождения. Ты, Георгий, мой крестник. М-да, не один подрясник ты мне обмочил и всё норовил подергать то за бороду, то за крест.

– Кадило, ты чего, белены обожрался, какой крестник? С роду на мне никакого крестика не было, не крещёный я.

– Э не, Георгий, крещён. Вот этими руками тебя крестил, и крестик на тебя надевал, и имя тебе нарекал в честь Георгия Победоносца.

Адэский обалдело таращил глаза на священника, мысли сменяли одна другую: «Я крещёный?.. Крестник Кадила – чушь от сивой кобылы. А если правда? Да и хрен с этой правдой, что это меняет… А может, меняет? Ну да, крылышки отрастут». Вдруг Жорка по-босяцки хлопнул себя в грудь и издевательски пропел:

– Брошу пить и курить, воровать и кутить, стану праведником жить.

– Хорошо бы, Жора, даст Бог – так и будет.

Георгий промолчал во избежание дальнейшего разговора, лёг и отвернулся от отца Павла.

Рыжевьё всё ж таки они с Чалым попёрли. Шухер был неописуемый, много тогда блатных и воров перебили. Но золотишко так и не нашли. Тут же, как наказание, пайка была урезана, хотя урезать и так нечего было.

Жорка старательно избегал священника, но всё-таки если их взгляды сталкивались, Адэский ёжился, как от холода. А ночами, оставаясь один на один с собой, против его воли в голове начинало биться и пульсировать: «крещёный, крещёный, крещёный…» Так и продолжалось: днём работа, вечером воровские делишки, а ночью – «крещёный, крещёный, крещёный…». Адэскому казалось, ещё немного – и он сойдёт с ума.

А время шло, и шло оно к зиме: по ночам становилось нестерпимо холодно, зато исчезли треклятые комары. Зэки на ночлег старались ложиться по несколько человек вместе: так теплее, и всё равно крайние мёрзли, как цуцики. В одну из таких ночей Жорка и оказался в одной лёжке с Басурманином. Адэскому приспичило ночью по малой нужде, ну он отполз в сторону, сделал своё дело и когда возвращался, в кромешной темноте спутал лёжки. Понял это, только когда уже сквозь сон услышал ломаную русскую речь. Сон с Жорки слетел вмиг.

– Басурманин, ты что ль?

– Я.

– Ты чё, забурел, куда рыло впилил в блатную лёжку?

– Да не я забурел, а ты – в лёжку к мужикам.

– Вот твою! – Жорка отодвинулся подальше. «Надо найти своих. Да где их найдёшь в такой темноте. Ну всё, утром придётся объясняться с блатными, ведь западло блатному с мужиками, да ещё в одну лёжку. Ладно – разберёмся».

И по мере того, как улетучивалось тепло, желание уснуть испарялось. В голове ожило пульсирующее биение: «Крещёный, крещёный, крещёный». Надо было отвлечься, он позвал Басурманина и задал первый, какой пришёл в голову, вопрос.

– Басурманин, слышь, Басурманин?

– Меня зовут Борис.

– Чё, какой ты, к едреней фени, Борис, ты себя видел? Головёшка обгоревшая, ты ж этот, как его там, забыл, тьфу, чёрт нерусский!

– Я не чёрт, это точно.

– Ладно, слушай. Тогда, когда ты меня душевно так приголубил, я заметил: ты крестился. У вас что, тоже крестятся?

– У кого «у вас»? – Борис улыбался в темноте.

– Ну у вас, как вас там называют?

– А у нас – как у вас, «православные» нас называют.

– Я не понял, так ты чё, христианин что ль?

– Да, – в голосе Бориса слышалась гордость.

– Вот те нате из-под кровати! И как это ты докатился до жизни христианской?

– Ну, не докатился, а дошёл. Знаешь, как говорят: у Бога дорог много, а у нас одна – та, которую он покажет. Вот этой дорогой я и пришёл.

– Что, вот так вот шёл, шёл и пришёл?

– Нет, пока Господь себя не проявил, не знал, куда иду.

– А теперь, значит, знаешь, куда тебя занесло? И это его проявление-появление было спецом для тебя, мол, есть Я, Басурманин, есть. И ты бац – и уверовал, чёрную шкурку на белую сменил.

– Да нет, не так всё это было.

– Ах, не так? А как же – поведай тайну! – Жорка стебался, не совсем понимая, над кем – то ли над Борисом, то ли над собой.

– Да нужно ли тебе это, Адэса?

– Нужно, ох как нужно: а вдруг уверую? – каждое Жоркино слово – как плевок желчью.

Казалось, Борис не замечал его издёвок.

– Я председателем колхоза был: хлопок, бараны, нормы сдачи. А тут – восстание басмачей. А чего не восстать, когда эти, – он мотнул головой куда-то в сторону, – кожанки да звёзды нацепили и давай грабить и палить во всех, кто не по вкусу и в ком страха перед ними нет, без разбора – белые, чёрные, красные, свои, чужие. И ещё не ясно, кому хуже – своим или чужим. У нас на три наших района одна только церквушка и уцелела, остальные кожеходцы-звездоносы разграбили. Вот и до этой один такой звёздно-кожаный свои кровавые, тонкие, корявые ручонки потянул, да не тут-то было. Всему, что тогда случилось, я живой свидетель.

Возвращался как-то я домой, а идти надо прям мимо церкви. Уже почти возле самой церкви обогнали меня две подводы. А какие кони в упряжи – ахалтекинские скакуны: красавцы, стать, сила! Такие кони только у нашего Бай-баши были. А тут эти в подводах сидят – значит, экспроприировали, решил я. Плюнул я со злости да потихоньку говорю: «Чтоб вас шайтан сожрал». А когда почти до ворот храма дошёл, опять этих коней увидел. Остановился, любуюсь ими: такой конь сердце любого мужчины радует. Слышу, с крыльца кто-то орёт: «Товарищ, товарищ!» Я обернулся, смотрю, стоит один в кожаной куртке, в такой же фуражке, маузер на ремне, рукой машет. Я не понял, кому машет, ткнул себя пальцем в грудь, спрашиваю: «Я что ли?» «Да, – говорит, – ты, иди сюда». Ближе я подошёл, а на ступеньки не поднимаюсь. Он мне и говорит: «Мы тут у попов народное добро забираем, надо помочь». Только хотел я рот открыть, чтобы сказать, что нельзя мне в храм заходить, что другой я веры, тут в открытые двери солдатик – худющий, долговязый – выходит и несёт икону Богородицы (я тогда, конечно, не знал, что это Богородица, а про себя подумал: «Хороша!»). Вся в голубом, жемчугом расшитая, изумрудами обложена, рамка золотая, на голове платок золотом шитый, а в центре этого платка, во лбу, огромный рубин кроваво-красный красуется. И вот этот солдатик уже почти мимо нас прошёл, как кожаный схватил его за руку и говорит: «А ну-ка, что это у нас тут? О-о-о, гляди-ка, красавица, если б взаправдашняя была, я б к ней наведался», – и похабненькую такую рожу сделал, потом бац по стеклу – стекло вдребезги, а он вцепился своими пальчонками в изумруд и давай его крутить, чтоб выдернуть. А солдатик этот: «Товарищ командир, подержите», – говорит и суёт ему икону. И этот баран берёт её. Вот солдатик, значит, ему со всего маху в рожу хрясь – тот с копыт долой.

Скрутили этого паренька, у кожаного пена со рта брызжет: «Сучёнок, поповский прихвостень, я давно за тобой слежу. Ты смуту среди бойцов-красноармейцев разводишь, поповскую пропаганду в ряды советской власти протащить хотел. Пусть все видят, что мы делаем с теми, кто становится на пути светлого будущего. Пусть тебя поповский Бог спасёт, он же сильнее советской власти, или нет? Да ни хрена он не сильнее, его просто нет, слышишь, нет, и я тебе это докажу!» Парнишку привязали к повозке, надев петлю на ноги, этот коженосный прыгнул в подводу и со всей дури стегнул коня батогом. От такого удара конь должен был понести, как ветер, а он даже ушами не дёрнул. Звездоносный коженос совсем обезумел. Он всё стегал и стегал коня, пока тот не упал от боли, но с места так и не двинулся. «Врёшь, врёшь, нет тебя, нет! Я докажу! Всем, всем докажу!» – орал он в припадке безумного бешенства. Даже его глаза потеряли цвет – стали абсолютно белыми с кроваво-красными сосудами-ниточками, как-то безобразно жутко вываливающимися наружу, губы приобрели сине-фиолетовый цвет, причём верхняя так высоко задралась, что почти касалась носа, оголив жёлтые неровные и очень большие, как у лошади, зубы. «Яму ройте, яму! И крыс туда, крыс побольше, крыс!» Пока рыли и ловили крыс, он мучал парня, тыкая в него ножом, нанося не смертельные, но очень болезненные раны. «Ну скажи, скажи, что его нет, и я отпущу тебя, – шипел он. – Или скормлю крысам».

Я никогда не забуду слова того солдатика: «Есть Бог, это так же точно, как то, что Иисус Христос – Сын Его, Богородица – Мать Христа, а я – раб Божий Никита, а если Господь решил, что я должен умереть именно так, – так, значит, и должно быть, и слава Господу за всё!» – «Ты что?! Ты что, не хочешь жить, ты за кого собрался умирать? Ты же Его даже не знаешь, не видел. Не мог видеть. Он выдумка, вымысел, сказка». – «Бога никто и никогда не видел, и никто не знает Его так, как должны знать. Зато Он видит нас и знает нас. И тебя Он видит и знает, и жалеет. И всё, что есть, – всё от Него». – «О да! И подохнешь ты в яме с крысами, по желанию Его».