Мессианский Квадрат - Ури Шахар

– А на каком же языке была рукопись? Как ты мог там что-то прочитать?

- Не знаю точно на каком языке, на иврите или арамейском, но буквы были ивритские. Я разобрал там слово «шней», то есть  «два»,  и слово «Йешуа». Не знаю, означает ли это имя Иисус, или просто слово «спасение».

– Ладно, – махнул я рукой. – Оставим это. Так где теперь твоя находка?

– Там же, где и была. Дело в том, что я не знал, как ее унести. Когда я попробовал рукопись раскрыть, то она стала крошиться.  Я понял, что в рюкзаке бы она просто измочалилась… Даже отвалившиеся куски не во что было положить. Тогда я решил съездить в Иерусалим за подходящим кэйсом. На рассвете я спустился в долину, вышел на какую-то дорогу. Стал останавливать попутные машины, но поймал какую-то пародию на автомобиль. Меня увезли неизвестно куда… Ну а дальше ты знаешь.

– М-да… – протянул я. –  Ты не думаешь, что тебя кто-то мог выследить? Там, где ты рукопись нашел, бедуины были?

– Были. Они там овец пасли.

– Вот видишь. Ну а когда ты садился в машину, ты, вообще, хотя бы спросил, куда она едет?

– Спросил, конечно.

– Вот что я тебе скажу, – подытожил я свои подозрения, – то, что тебя повезли в другую сторону, а потом попытались сбить – все это очень может быть как-то связано с твоей находкой! Не исключено, что уже кто-то другой сейчас эту рукопись про твоих «двух Иисусов» читает!

– Вот я и говорю, может, ты сходишь и проверишь?

– Покажи мне карту, по которой ты ориентировался.

Андрей извлек из рюкзака туристскую схему Израиля и стал что-то царапать на ней спичкой.

– Нет, так дело не пойдет, – развел я руками. – По такой карте да с твоей спичкой! Ты, может быть, сам какой-то план нарисуешь?

После долгих попыток что-то изобразить на листе бумаги, Андрей пришел почти в полное отчаяние.

– Вот что, Андрей, давай быстрей поправляйся, и отправимся туда вместе, — резюмировал я. — Никакого другого способа отыскать   пещеру я не вижу.

После Йом Кипура настали осенние каникулы, которые мы с друзьями решили провести на Голанах. С утра ходили по ущельям с озерами и водопадами, а вечерами просиживали у огня, жаря мясо. Но с наступлением Суккота, как ни жаль мне было уезжать и как ни уговаривали меня остаться, я отправился домой. Родители меня уже   давно не видели, да и Андрея надо было проведать.

Первый праздничный день Суккота пришелся на субботу, и я встретил его дома. Сам я в строительстве шалаша не участвовал, но консультировал отца и брата по телефону. Как всегда, они возвели временное жилище во внутреннем дворе и изобретательно и с любовью украсили. Суккот даже и родители очень любили. Ведь в эту неделю — благо так повелел Создатель – взрослый человек может как ребенок с чистой совестью часами просиживать в самодельном «домике» из фанеры и цветных покрывал, хотя рядом находится его комфортабельное жилище.

Мы, как водится, спорили с папой, но на этот раз как-то по-доброму. Я объяснил ему, почему не мог в свое время дочитать «Братьев Карамазовых»:

– Достоевский пишет про папашу Карамазова, что тот, мол,  сошелся с «жидочками и жидишками» и от них всякой пакости научился, а потом сообщает, какой его Алеша необыкновенный, как он уши затыкал, когда слышал непристойные разговоры своих сверстников... Если бы  Достоевский затруднил себя посещением учебных заведений «жидочков и жидишек», то обнаружил бы, что там его Алеше ушей бы затыкать не пришлось! Да, не пришлось! Вот в моей йешиве все в возрасте этого Алеши, но я ни разу ни от кого ничего циничного или грубого в адрес женщин не слышал...

– В обычных общеобразовательных школах ситуация наверняка другая, – заметил папа.

– Другая, – согласился я. – Но учти, что во времена Достоевского «общеобразовательным» считалось именно то, чему меня в моей йешиве учат... Нравственными качествами, банальными среди евреев, Достоевский награждает своих лучших героев, а про самих евреев пишет, что они на пасху христианских детей крадут и режут! А Алеша все это слушает и — ушей не затыкает...

– Достоевский, конечно, был антисемитом, – согласился папа. – Но, во-первых, великий писатель вообще-то был ксенофоб, у него, что поляки, что французы — все исчадия ада, и ни в одном романе не найдешь ты, мой друг, положительного образа иностранца и инородца. Он для евреев не делает особенного исключения. Во-вторых, Достоевский умер в 1881 году, то есть до погромов, и можно предположить (учитывая его отвращение к насилию), что будь он свидетелем Холокоста — стал бы юдофилом. Хотя это, конечно, предположение. И, наконец, в-третьих, гениальность Достоевского неоспорима, ему принадлежит, скажем прямо, немало глубочайших прозрений.

– Каких это?

– Ну как же! Множество! Да хоть это известное: что нельзя построить мировую гармонию на слезе одного загубленного ребенка.

– Ты знаешь, сколько схожих высказываний имеется в нашей традиции? Раби Менаше из Илии говорил даже, что он не может быть   счастливым, если гусеница не в состоянии переползти через щепку... Поверь, человеку, знакомому с иудаизмом, Достоевский ничего нового открыть не может.

– Так уж и не может? – усмехнулся папа. – Подожди, я тебе сейчас что-то покажу...

Он сбегал в дом, принес книгу Бахтина о поэтике Достоевского и попросил меня прочитать в ней несколько отмеченных им страниц.

– Все замечательно. Со всем согласен, – сообщил я, выполнив задание.

– Ну и где у вас про это было написано уже две тысячи лет назад?

– Про что именно?

– Про заочные определения. То есть, что любая, даже самая точная, характеристика человека оказывается ложной, если делается за глаза… Где это у вас написано?

– Ну это в десятках мест указано. Это относится к запретам злословия и вообще всяких, заметь — всяких,  разговоров за глаза. Согласно Торе, о человеке ничего нельзя говорить за его спиной… Нельзя его никак характеризовать,  перемывать косточки. Словом, все, как у твоих Бахтина с Достоевским, только это еще и повседневная практика, а не только теория…

– Что, по-твоему, нельзя за глаза сказать про негодяя, что он негодяй?

– Нельзя. Разве только для предупреждения какой-то конкретной гадости с его стороны… В общем, благочестивые евреи избегают упоминать в разговоре третьих лиц.

– Что за глупости! Тогда и похвалить никого не получится!

– Не получится.

  – Как это? Почему?

-     Начнешь перехваливать, вызовешь споры, и пошла-поехала. Лишнее это. Бог похвалит...

-     Но невозможно же отрицать, что почти все, до чего европейская культура доросла в XX веке, было открыто Достоевским еще в XIX!

-     Папа! Все, до чего христианская культура доросла к ХХ  веку и до чего она еще не доросла,  в иудаизме существует исходно, только гораздо глубже и богаче представлено…

Папа только скептически качал головой.

На следующий день, в воскресенье, после утренней молитвы у Котеля, я зашел к Фридманам.

Андрея я нашел в его комнате в скверном настроении. Недельное сидение в четырех стенах  порядком поднадоело ему.

– Хочешь, погуляем по Иерусалиму? – спросил я его.

– Иерусалим, Иерусалим, – произнес он печально. – Гоголь вот тоже всю жизнь стремился в Иерусалим. Надеялся, что это паломничество избавит его от тяжелых мыслей, и просчитался… Я отчасти на то же рассчитывал, и отчасти также напрасно.

-     Да что же у тебя за тяжелые мысли такие?! – удивился я, припомнив, что Андрей и раньше временами выглядел несколько растерянным  и, как мне однажды показалось, даже подавленным. Потихоньку я вытянул из Андрея его тайну. Оказалось, что он страдает из-за девушки, которая предпочла ему другого, и что теперь он старается ее забыть. Но чем больше старается — тем меньше получается.

 В этом смысле Андрей возлагал особые надежды на свое путешествие. Оказывается, гора Искушения должна была воистину стать горой преодоления искушения. Исцелиться он сюда ехал — вот что! А вместо этого сломал ногу, нашел и потерял рукопись — и теперь валялся дома, постоянно думая о девушке, отчего состояние только ухудшалось…

Мне сразу стало ясно, кто тут может помочь. Покопавшись в бумажнике и сразу опознав розовый с цветочками листок, я позвонил Сарит, и минут через сорок мы уже гуляли по рынку и прилегающему к нему району Нахлаот. Сарит очень забавно имитировала гида, показывая Андрею прилавки с апельсинами, крикливых торговцев и решительно ничем не примечательные здания.

– Перед нами знаменитые израильские колобки! – говорила она, указывая на гору пит. – В отличие  от своих русских аналогов они совершенно пусты изнутри. Приобретение колобков не входит в стоимость экскурсии, но если у вас хватит денег, в перерыве вы сможете купить по такому колобку и угостить экскурсовода или же сохранить колобок в качестве сувенира...