Мера прощения - Александр Чернобровкин

– Представляешь, все это случилось на мой день рождения! Хорошо, что я их не пригласил. Хотел, но отговорили.

Старпома можно отпускать с богом. Только маньяки убивают в свой день рождения. Нормальные же люди стараются в этот день осчастливить всех или хотя бы знакомых. Целый год сволочи сволочами, а на двадцать четыре часа отпуск берем. Скорее себя подставим, попросим, чтоб нам по ушам надавали. Есть в русском человеке неистребимое желание пострадать в праздник, а потом возликовать: какой я – все стерпел! Учился в нашей роте курсант Кисин, с третьего курса был отчислен. Этот умудрялся каждый праздник получить по морде, а уж в день рождения – особо жестоко. В последний, отмечаемый в бытность курсантом, принесли его в кубрик два пятикурсника. Был он мертвецки пьян. На левой щеке алели две широкие полосы, под глазами темнели синяки, а под носом и на подбородке – сгустки запекшийся крови. Пятикурсники подобрали Кисина неподалеку от пивбара, в яме у окна полуподвального этажа. Лежал Кисин там давно, успел примерзнуть щекой к чугунной решетке, и если бы пятикурсники не выхватили случайно в темноте ямы тусклый блеск желтых пуговиц на черной шинели, к утру наш однокурсник примерз бы к прутьям черепом. Вот как надо отмечать день рождения!

Больше по инерции я спросил:

– Кто отговорил приглашать?

– Наши. Мы у капитана в каюте праздновали, свои все собрались: Дмитрич, доктор, третий механик, электромеханик, повар, второй помощник, ну и другие.

Теперь буду знать «ваших». Не очень-то мощная группировка, и старшего механика в ней нет. Неужели он Тиран? Ладно, разберемся позже. А пока можно отпускать Чифа не по крутому варианту. Он мне больше не нужен, пусть катится в лапы кадровиков. Они подоят его, припугнув, что на другое судно срочно нужна замена, и он забудет о всех неприятностях, которые я причиню ему сегодня и завтра.

Я посмотрел на капитана, прикорнувшего в сидячем положении, сказал Маркони:

– Отведи его в каюту: нагрузился выше ватерлинии.

Начальник рации догадался, что они с капитаном лишние, прихватил одной рукой непочатую бутылку со стола, а второй прижал к широкой груди щуплого капитана и как-то боком, по-крабьи, выбрался из каюты.

– Ну, коллега, давай за дела примемся, – сказал я Чифу.

– Давай, – согласился он. – Пойдем, судно покажу.

– Я его сам посмотрю... пока ты будешь документацию подгонять, – произнес я и улыбнулся так же шельмовато, как в течение всего застолья улыбался мне Чиф.

5

Моросил нудный осенний дождь. Стоит выйти на крыло мостика, как водяная пыль забирается под плащ и пропитывает китель и рубашку. Сыровато и в ходовой рубке. Большие прямоугольные лобовые иллюминаторы запотели, и едва виден портовый буксир, вытаскивающий наше судно из порта. Буксир похож на маленькую собачонку, шуструю и упрямую, рвущую поводок из рук грузного, неповоротливого хозяина. На мостике нас пятеро: я, капитан, четвертый помощник, матрос Гусев и лоцман. Капитан и лоцман в правом углу, облокотившись на подыллюминаторник, как на стойку бара, медленно помешивают ложечками чай в стаканах и тупо смотрят в запотевшие стекла. Четвертый помощник стоит возле УКВ-радиостанции, держит в руке ее черную переговорную трубку и иронично поглядывает то на буксир, то на капитана с лоцманом. Он все знает и думает, что все умеет, в отличие от капитана, который уже все умеет и думает, что до сих пор все знает. Гусев, не ожидая команд лоцмана, рулит вслед за портовым буксиром. Матрос тоже считает, что все умеет, а знать ему надо самую малость: где правый борт, где левый. Будем надеяться, что не перепутает. Я же держусь за ручки машинного телеграфа. Стоит мне передвинуть ручки вперед или назад, как в машинном отделении зазвенит звонок, который затихнет тогда, когда в «погребе» поставят на своем телеграфе ручки в такое же положение: команду получили, выполняем. И судовые винты закрутятся быстрее, или медленнее, или в обратную сторону.

Задний ход давать мне не очень охота. После отпуска я всегда испытываю непреодолимое желание двигаться вперед и только вперед. Складывается впечатление, будто на берегу я беспрерывно спал или лежал неподвижно, находился, как я называю, в состоянии отпускной летаргии, а попав на судно, наконец проснулся и получил возможность жить. И подобное, как я заметил, происходит со всеми, кто отравлен морем.

Снялись мы в рейс с опозданием на два часа. Водку ведь начинают продавать с одиннадцати. Плюс в очереди пришлось постоять. Плюс похмелье по короткому варианту – чуть ли не стоя и без закуски. По мостику витает резкий дух свежего перегара. При каждом глубоком выдохе Гусева или капитана запах плотнеет, будто сейчас выдохнутое наслаивается на предыдущее. Четвертый помощник все презрительнее вертит носом. Он еще не отчаялся, бредит капитанскими погонами и образцово-показательным теплоходом под своим командованием. Ничего, посидит еще лет пять в четвертых – начнет наверстывать упущенное, причем сопьется за год-два. А потом, нахватавшись, как собака блох, выговоров, возьмется за ум: покорно будет тянуть лямку и запивать часто, но не так круто, или окажется на берегу без профессии, без лучших лет жизни и с угробленным здоровьем. Я уже насмотрелся таких ой-е-ей сколько.

– Пусть отдают буксир, – произносит, не оборачиваясь, лоцман.

Голос у него печальный, словно отдает что-то свое собственное. Наверное, представил, как будет под дождем пересаживаться на лоцманский катер. Чем-то лоцман напоминает муху, ползающую по экрану работающего телевизора, по которому показывают нудный фильм, и стоит прогнать ее, как фильм сразу же станет интереснее.

Гусев косит на меня полупьяные глаза, наверное, хочет что-то спросить, но не решается. Перед отшвартовкой я напомнил ему обязанности рулевого, которые с тяжелым вздохом были приняты к сведению. Наверное, успокаивает себя мыслью, что будет редко встречаться со мной. По уставу моя вахта с четырех до восьми утра, а с шестнадцати до двадцати контролирую четвертого помощника. На практике обе вахты достаются четвертому помощнику, старпом подымается на мостик лишь в трудных для судовождения районах. Я знаю всего одного молодого штурмана, который нарушил эту традицию. Поэтому Володя просидел в четвертых семь лет и, если бы не моя помощь, оставшаяся неизвестной ему, просидел бы еще семь.

Буксирный трос выбрали и скойлали на баке. Авральная команда отпущена отдыхать. Боцман одиноко стоит у форштевня, наверное, смотрит, как нос судна рассекает темно-серую речную гладь. Придется боцману куковать на баке несколько часов, пока не выйдем в море. Там мы высадим лоцмана и как бы полностью оторвемся от земли. И капитану придется торчать все это время на мостике. Чтобы лоцману не было скучно. Я и без их помощи вывел бы судно в море, знаю этот участок реки не хуже лоцмана и капитана, но ведь надо же как-то оправдать их присутствие на судне. Вообще-то у советского капитана существует всего две обязанности: подписывать документы и выступать в роли козла отпущения. Раньше без всяких колебаний поступали так: случилось что-нибудь – капитана в тюрьму. Потом иностранцы научили нас уму-разуму. После столкновений наших судов с иностранными их адвокаты заявляли: «Вы посадили своего капитана, значит, признали его виновным. Платите убытки», – и платили, потому что деньги не свои. А капитаны – что ж капитаны, их у нас много, но тюрем еще больше.

Сергей Николаевич шепчет что-то лоцману, испуганно поглядывая на меня, а потом произносит с детским вызовом, словно заявляет маме, что в школу сегодня не пойдет:

– Мы спустимся ко мне... Нужно документы... это... Справишься сам?

На лице его читается готовность расплакаться, если услышит отрицательный ответ. Поражаясь умению бесполезных работников верить в свою незаменимость.

– Не впервой.

Пусть до конца моей вахты не возвращается – не сильно расстроюсь.

Гусев провожает их тяжелым вздохом, после которого запах перегара на мостике настолько плотнеет, что у меня начинает резать глаза. И у четвертого помощника то же, потому что он презрительно кривит губы и убегает в штурманскую рубку заполнять чистовой судовой журнал – готовиться к сдаче вахты.

Я занимаю капитанское место в углу у иллюминатора, гляжу на темно-серую, исколотую дождевыми каплями речную воду, на поросшие приземистыми плакучими ивами темно-коричневые берега, на белые и черные буи, ограждающие фарватер. Скучный пейзаж. Впрочем, отход в рейс никогда не радует.

Лоцман и капитан возвращаются минут через пять. Первый повеселевший, второй – погрустневший. Вихры на капитанской макушке словно волной прибило. Складывается впечатление, что они служат индикатором степени опьянения: чем трезвее капитан, тем боевитее они торчат, и наоборот.

– Эти бабы – все они стервы! – произносит он агрессивно и смотрит на меня, будто я только что заявил обратное.