Мера прощения - Александр Чернобровкин

Лоцман и капитан возвращаются минут через пять. Первый повеселевший, второй – погрустневший. Вихры на капитанской макушке словно волной прибило. Складывается впечатление, что они служат индикатором степени опьянения: чем трезвее капитан, тем боевитее они торчат, и наоборот.

– Эти бабы – все они стервы! – произносит он агрессивно и смотрит на меня, будто я только что заявил обратное.

– Хуже, – соглашаюсь с ним.

Спорить на эту тему бесполезно. Когда я слышу утверждения типа «все бабы» или «все мужики», то мысленно советую говорившему подольше посмотреть в зеркало. Советовать что-нибудь неудачнику вслух – себе дороже.

– Я бы их! – На лице капитана появляется подленькая радость, точно сломал чужую игрушку и избежал наказания. – Я бы ей гранату между ног засунул, – произносит он медленно, смакуя слова, и заканчивает скороговоркой, – и кольцо выдернул!

Гусев смеется, хитро косясь на меня, затем спрашивает капитана:

– А зачем же вы тогда ей почти всю зарплату переводите?

– Кому? – с фальшивым удивлением спрашивает Сергей Николаевич.

– Той стерве, на которую вам гранаты не жалко!

– Откуда ты знаешь?!

– Сами же вчера рассказывали! – торжественно объявляет матрос.

Капитан скривил морщинистую физиономию, отчего стал похож на слопавшую лимон обезьяну, затем отчаянно махнул рукой:

– Ну, я не знаю! Вот так вот!

Мастер поглубже забился в свой угол и уставился в иллюминатор, изображая примерно-образцовое несение вахты. Как будто он может в такую погоду разглядеть что-нибудь дальше судового носа. Как я догадываюсь, со зрением у Мастера неважно: когда надо рассмотреть что-нибудь вдалеке, он, стараясь, чтоб никто не заметил, натягивает кожу на виске у глаза, меняя его фокус, как делают близорукие без очков. Представляю, в какую сумму влетают ему ежегодные медкомиссии, ведь если спишут на берег, окажется дворником с дипломом капитана дальнего плавания.

Я зашел в штурманскую рубку, где четвертый помощник подробно описывает похождения судна за последние три с лишним часа.

– У тебя должны остаться судовые роли с прошлого рейса.

– Есть, – сказал он.

– Принеси мне одну. Вычеркни выбывших, а новых можешь от руки вписать.

Судовые роли печатаются на машинке – техника, которой штурмана не владеют, в мореходке этому не учили, – поэтому заполнение стандартного бланка четырьмя десятками фамилий, годов рождения, должностей и номеров дипломов превращается в своеобразную пытку. Разрешив вписать новых членов экипажа от руки, я как бы делаю подарок четвертому, и он с радостью выполняет мой приказ. Творя людям добро за их счет, дай им возможность недоплатить, чтобы считали себя хитрее тебя.

6

После ужина я сидел в каюте, в который раз перечитывал судовую роль, надеясь, что натолкнет она меня на какой-нибудь способ расследования. Ничего умнее, чем начать по списку, с капитана, в голову не приходило. Рейс продлится месяца четыре, может пять, значит, на каждого подозреваемого у меня по четыре дня. Теоретически этого должно хватить, а практически...

В дверь постучали.

– Входите, – пригласил я, решив, что начну расследование с гостя. Все-таки я удачливый, поэтому понадеюсь на случай.

Зашла буфетчица Раиса Львовна Швец, тридцати восьми лет от роду, типичная для морячки внешность – бесцветная. О таких в народе говорят: наверное, человек хороший. У нее, как и положено бывалой морячке, отрешенный взгляд и ухоженные руки, глядя на которые, сразу понимаешь, что давно уже не переутомлялась. Вместе с отрешенностью в ее взгляде было еще что-то. Казалось, что она видит не меня, а картину, на которой изображен на фоне заснеженных гор абрек в бурке, папахе и с кинжалом на поясе. Только лицо вырезано, и каждый желающий может вставить свое, а фотограф запечатлеет его, превратив в удалого молодца. Правда, вместо бурки, папахи и кинжала была старпомовская должность, в которую я просунул свою физиономию, но для Раисы Львовны, казалось, это не имело значения. Я знаю, зачем пришла буфетчица, и знаю, что она знает, что я знаю.

Некоторые люди мешают природе, и она находит способ избавиться от них, не дать им произвести потомство. С мужчинами легче, эти быстро находят, где свернуть себе шею, а с женщинами приходится повозится, придумывая что-нибудь типа морской романтики. Попадает на теплоход девчушка с задурманенной мечтами головой, а через несколько лет превращается в обленившийся пустоцвет, который к тому же постепенно спивается. На теплоходе она проходит через первую неудачную любовь, первую неудачную попытку выйти замуж, первое неисполнившееся желание списаться на берег. Потом идут вторые попытки, потом – третьи... Вскоре берег становится для нее самым страшным местом, ведь там живут другие женщины, красивые, которые к тому же еще и жены тех, кого она любит. В отпуске она вдруг убеждается, что не так уж неотразима, как вообразила о себе в рейсе. Конечно, кем только себя не вообразишь, когда четыре десятка мужиков на любой вкус клянутся ради тебя выщипать у морского царя бороду или, на худой конец, стянуть у него корону и трезубец. А на берегу на тебя даже не оглядываются. Постепенно она привыкает к «мужу на рейс», сначала выбирая самого-самого, для души, потом капитана, старпома или стармеха, для собственной лени, потом того, кто согласится. Раиса Львовна сейчас находится на «втором круге флота», поэтому и пришла ко мне. А мне как раз такая и нужна – опытная и нетребовательная, без видов на замужество, но инициативу проявлять не собираюсь: в сексе кто начинает, тот и проигрывает.

– Слушаю вас.

– Пришла узнать, когда делать приборку в вашей каюте. Каждый по-разному требует. Капитан вообще не любит, чтобы у него убирали, только перед приходом в порт, когда гостей ждет.

Ну, допустим, капитан просто стесняется требовать от нее исполнения обязанностей. Уверен, что она подъезжала к нему, а он, судя по отзывам о женщинах, ударил в грязь лицом, вот и боится, что любое его замечание примут за месть и тоже отомстят.

– ... У старшего механика надо убирать после обеда...

Значит, до обеда Дед спит. Интересно, что он делает по ночам? Надеюсь, Раиса расскажет мне, ведь женщины знают все, а возможность посплетничать у нее будет.

– ... Начальник рации требует убирать у него до утра... – говорит она, бесстрастно глядя на меня.

– А как любил предыдущий старпом? – шучу я в ответ.

– Он любил свою жену, – отвечает она.

Что ж, с ней, по крайней мере, будет не скучно. Остается выяснить, чья физиономия торчала в картине до моей.

– А кто?..

– В этом рейсе его не будет.

Неужели Володька? Вряд ли. Ему нужна любовь, а не тело. Первый помощник? Так-так-так! Придется начинать мне.

– Что будешь – коньяк, водку?

– Без разницы, – отвечает она и открывает рундук, в котором стоят бутылки и тарелки с закуской. – Я накрою.

В моей каюте она чувствует себя как дома. Должно быть, соврала о старпоме. Да и не верю я в безгрешных мужей. Бывают или грешные, или больные. А в профиль буфетчица – ничего. После ста грамм может показаться симпатичной. И фигурка у нее в моем вкусе – не полная, но и не худая. Я представил буфетчицу в постели. Движения у нее уверенные и немного ленивые, значит, будет сосредоточенно и неспешно собирать удовольствия, будто по одной ягоде землянику, а потом жадно схватит ртом все ягоды, блаженно напряжется телом, замрет – и очень медленно расслабится. Помня, что русские женщины жутко закомплексованные и принимают комплименты за скрытую издевку, я хвалю то, в красоте чего, по моему мнению, она и сама уверена:

– Красивые у тебя глаза.

Она улыбнулась мне уголками их, а губами пошевелила так, будто размяла сочную ягоду. Смешно: мы оба знаем, чем кончится для нас пьянка, но продолжаем играть. Чем разумнее животное, тем сложнее у него брачные игры... К черту игры, я не затем переводился на эту калошу.

– Теперь у тебя меньше будет работы: помполита нет.

Она зябко и брезгливо передернула плечами, будто за пазуху ей кинули холодную лягушку. Еще бы завизжала. Нет, смотрит на меня затравленно, как крыса, загнанная в угол – гляди, бросится в лицо.

– Что, слишком придирчив был? – вместо вопроса: «Он был до меня?» спрашиваю я. – Мне сказали, что его очень любили, особенно этот – третий помощник, кажется?

– Да. Володя.

Убийцу любимого человека не назовут Володей, в лучшем случае – по фамилии. И вообще, как должен прореагировать убийца, услышав имя жертвы? Я ставлю себя на его место, задаю условие, что являюсь нормальным человеком (если моряка можно считать нормальным: кажется, в Англии, проплававший более пяти лет не является для суда свидетелем, его показания берутся под сомнение) и пытаюсь представить, как бы вел себя, услышав о первом помощнике. С ночи убийства прошло несколько месяцев, но моя память должна хранить самые яркие детали: предсмертный крик или хрипение, ругань или мольбы о пощаде, хруст костей или брызнувшая кровь – что-то я должен запомнить на всю жизнь. И еще бы я поинтересовался биографией убитого, узнал все, что можно, – учел бы по всем правилам бюрократическим, которые родились из потребности человека увековечивать свои дела и делишки и каяться в них, перенося на бумагу, которая все стерпит, и как бы отрекаясь от них.