Эпоха харафишей - Нагиб Махфуз

Он свернул с дороги, проторенной его семьёй, и подружился с местным шейхом, Мухаммадом Таваккулем, несмотря на разницу в возрасте, проводя с ним много времени по ночам в курильне гашиша Санадики. Он также завязал хорошие отношения с владельцем бара, Садиком Абу-Такийей, заходя туда время от времени. У него была юношеская склонность к разгулу, при этом он никогда не пропускал пятничную молитву в мечети, так что шейх этой мечети, Исмаил Кальюби, как-то даже спросил его:

— Неужели Аллах соединил в сердце одного человека и бар, и мечеть?

На что Вахид горестно ответил:

— А разве вы не видите, как убийца разгуливает на свободе, пока невинный мучается на чужбине вдали от дома?

После одной такой бурной ночи он увидел длительный сон. Он стоял на площади перед обителью дервишей, хотя и не был почитателем этого места. К нему подошёл дервиш, который сказал:

— Великий шейх сообщает тебе, что этот мир был создан вчера на рассвете.

Вахид поверил ему, невероятно опьянённый счастьем. Его посадили в паланкин и понесли сквозь ряды женщин и мужчин по родному переулку. Он увидел свою мать — Махасин из Булака — она показывала на него и говорила:

— Поднимись.

Паланкин поднялся, и ветер понёс его над пустошью, окружённой красной горой. Он обнаружил, что спрашивает сам себя:

— Где же тот человек?

С вершины горы к нему спустился гигант, который сказал ему:

— Стой твёрдо на месте спасения.

Вахид уверенно заявил:

— Так это ты — Ашур!

Гигант взял его за руку и растёр её мазью со словами:

— Это — волшебство.

Когда Вахид проснулся, то обнаружил, что переполнен вдохновением. Ему были покорны сила, оптимизм и вера в победу. Теперь он не сомневался, что способен на чудо. И проснулся с уверенностью в том, что сможет спрыгнуть с крыши на землю без всякого страха разбиться. Подавив в себе бушующий ураган, он оделся и прямиком направился в кафе, где сидел Аль-Фасхани. Бросив на него суровый взгляд, он сказал:

— Я бросаю тебе вызов, преступник!

Главарь клана поднял свои отяжелевшие веки, считая его безумцем. Но в любом случае он приветствовал бой с одним из львят семейства Ан-Наджи, и сказал ему:

— Ты пьян, шлюхино отродье…

Тот плюнул ему в лицо.

Аль-Фасхани поднялся. Толпа собралась поглядеть на них. Но Вахид не колебался: он набросился на главаря и со всей силой его ударил своей «заколдованной» рукой по шее. Тот отступил назад, завопив. Вахид схватил свою дубинку и ударил его по коленям, обездвижив. Затем он сцепился с его людьми и свалил их с ног с поразительной силой и скоростью.

Не успел ещё закончиться день, как Вахид Самаха Ан-Наджи уже был главой клана!

Весь переулок был возбуждён от удивления.

Сердца харафишей затрепетали в надежде, а на лицах смущённой знати был написан явный страх. Семья Ан-Наджи мечтала о престоле из света. Вахид принялся рассказывать всем о виденном им сне, о чуде, вызвавшем волшебное преобразование его руки, о чрезвычайной уверенности в своей победе, облегчившей ему противостояние смерти. Он вскоре осознал пыл, с которым одни на него возлагали надежды, как и холод страха, воплощаемого им для других. Однако сам он предпочитал не торопиться и всё хорошенько взвесить, и потому позволил событиям происходить в привычном ключе, несмотря на щедрые подарки нуждающимся харафишам.

Его дядя Ридван спросил его:

— Когда ты исполнишь мечту своего отца-скитальца?

Тот осторожно ответил:

— Постепенно, шаг за шагом, иначе выпущу из рук своих бразды правления кланом.

— Так поступают политики, а не герои, племянник…

Вахид неясно добавил:

— Да будет милосерден Господь к тому человеку, который знает свой предел.

Ридван тем не менее не терял надежды. Время шло, а Вахид всё продолжал размышлять. Всякий раз, как проходил ещё один день, он всё больше вкушал славу вождя и удовольствие от богатства. Знать заискивала перед ним, и он постепенно стал поддаваться соблазну. В нём укреплялись эгоистические устремления и ослабевали мечты о героизме и возвращении эпохи Ан-Наджи. Он принялся за строительство собственного дома и наслаждался всеми благами жизни, увлекаясь выпивкой и наркотиками и настолько упорствуя в своей эксцентричности, что это перестало быть тайной и превратилось в общеизвестный факт. Ридван даже сказал своей жене Унсийе:

— Не лучше ли было, если бы этот негодяй был чужим для нас?

Харафиши вспоминали упадок Сулеймана Ан-Наджи, и говорили, что в семействе его лишь всё дурное передаётся по наследству. Курра страдал из-за этого, как и его дядя Ридван. А Руммана лишь говорил:

— Нам достаточно и той славы, которая вернулась к семейству Ан-Наджи…

Руммана был похож на своего брата Вахида в том, что так же страстно стремился к радостям жизни и пренебрегал былой эпохой Ан-Наджи. Вахид называл себя «Мечтатель», однако харафиши в тайне прозвали его «Одноглазым». Его извращения не были ни для кого секретом; он так и не женился, зато окружал себя юношами, чем-то вроде мамлюков. Так и установилось руководство над кланом Вахида-Одноглазого.

Ридван устал в душе. Работа утомляла его, хотя ему ещё не было и сорока: при любом усилии он купался в холодном поту, и мир чернел в его глазах. Печаль отягощала его из-за несчастной судьбы его брата Самахи и поведения Вахида. Поэтому он отошёл от дел, оставив торговлю и активные дела, и стал всё больше склонятся к изоляции и поклонению богу. Таким образом, он покинул магазин, предоставив все дела Руммане и Курре.

Братья Руммана и Курра вместе заняли кабинет дирекции. Они вместе делали одну работу, но отличались друг от друга характером. Курра был миловидным. Глаза его излучали очарование. Он унаследовал от матери, Махасин, нежные черты лица и грациозное телосложение. Он был известен своей учтивостью и постоянством, чем напоминал Шамс Ад-Дина: такой же красивый и милый, но не такой сильный. Руммана был низкий и толстый, как бочка. Кожа у него тёмная, а