Новый Мир ( № 9 2008) - Новый Мир Новый Мир

И вот все ее черты и свойства однажды сходятся вместе. Сходятся, чтобы выразительно неизбежно проявиться в последней — не “мужской”, а “отроческой”, так сказать, — доле рассказа, где Чехов, оставив былую иронию, с откровенно искренним участием описывает отношение Душечки к десятилетнему гимназисту, нежданно-негаданно осветившему ее тягостное безлюбье как неутоленное материнство. Именно здесь собирается воедино и является целиком образ ее любви как великодушной нежности и бескорыстия, а главное — как всепроницающей веры. Естественной веры в любовь как во благо отдания и жаления.

Равной, а то и более полной мерой такая совместность чувств (вкупе с чувством жертвенного — по отношению к общему с Обломовым сыну Андрею — материнства) суждена природой и Агафье Матвеевне Пшеницыной. Истинной, но так по сию пору и не оцененной героине той “философии любви”, что не только психологически существенно разработана мыслью Гончарова, но и воплощена в образно-смысловые обстоятельства его романа. Так, например, о Штольце, чьи мысли нередко совпадают с выверенными сердцем убеждениями автора, не напрасно сказано несобственно-прямой речью следующее: “Много мыслительной работы посвятил он и сердцу, и его мудреным законам. Наблюдая сознательно и бессознательно отражение красоты на воображение, потом переход впечатления в чувство, его симптомы, игру, исход и глядя

вокруг себя, подвигаясь в жизнь, он выработал себе убеждение, что любовь с силою архимедова рычага движет миром; что в ней лежит столько всеобщей, неопровержимой истины и блага, сколько лжи и безобразия в ее непонимании и злоупотреблении”. Именно этой самой неопровержимой истины и этого чудесного блага отпущено хозяйке “домика на Выборгской” полной мерой.

Однако суждено и отпущено Агафье Матвеевне не только полной мерой, но и — в сравнении с переимчивым даром Душечки — наособицу. Наособицу того редкого — для нее же и вовсе до поры неявного — прирожденного свойства души покойно и без смятения чувств любить одного-единственного, всякий божий день тайно молясь о его благе и о благе самой любви. Любви-благоговения, то есть любви полной, невзыскующей и живущей лишь собой, да присутствием любимого, да ровной силой все прибывающего самозабвения. Причем, исходя из той же гончаровской “философии любви”, это именно самозабвение в тесном смысле слова. Не самопожертвование, не самоотвержение, не самоумаление (которое если и возникает у нее подспудно вначале, то лишь как сословное, а со временем истаивает вовсе). И уж тем более не самоуничижение. Действенное содержание души Агафьи Матвеевны — это совершенство забвения себя для другого и вдохновение вольного ему служения.

Такое состояние разнится от “чересполосицы” переживаний Душечки прежде всего долготой и прочностью “настоящего”, что, нежданно сменив не сознаваемую до времени постылость жизни и тоску “прошлого”, взошло посреди вседневной житейской рутины. “Это как-то легло на нее само собой, и она подошла точно под тучу, не пятясь назад и не забегая вперед, а полюбила Обломова просто, как будто простудилась и схватила неизлечимую лихорадку”. Иначе говоря, с преизбытком “схватила” того “настоящего”, что вошло в “домик на Выборгской” вместе с Обломовым и пусть запоздало, но успело-таки к своему ясному дню, счастливому покою и тихой молитве. От череды же преемств и случайностей любви Душечки то непрерывное “настоящее”, что сполна отпущено Агафье, отличено бережной памятливостью и истово хранимым постоянством и отмечено покойной (и до скончания века цельной) верностью именно одному. Верностью не только граничащей с верой, но и с годами в веру полностью преобразующейся. “Она как будто вдруг перешла в другую веру и стала исповедовать ее, не рассуждая, что это за вера, какие догматы в ней, а слепо повинуясь ее законам”. Хотя пролегает этот ее новый путь — и это признак особой нравственной силы — в неизменной и давно привычной колее все тех же ежедневных домашних забот и хозяйственного рачения.

В жизни Пшеницыной это внезапно и чудно ступившее в ее дом с небес “настоящее” прежде всего успешно одолевает тусклое “прошлое”. А идя дальше, преображает и, тайно для нее самой, осуществляет подлинную, долго таившуюся в духовном бездействии внутреннюю ее личность. То есть оборачивает и обновляет обычай жизни “на Выборгской” именно этически. А одолев и преобразив, уже спокойно продлевается в будущее, чтобы бережно хранить и новый уклад дней, и обновленную душу Агафьи Матвеевны. После же смерти Ильи Ильича залогом необратимой уже духовной полноты и осмысленности жизни становятся для его вдовы вера, скорбь и печаль. Светлая, почти священная и трепетно его памяти верная.

И еще одно важное сравнение сердечного опыта той и другой женщин.

Дело в том, что Душечка не только знает, что есть на свете любовь, но сама и сведала и испытала ее вживе, не понаслышке. Непреложность осуществления жизни лишь в любви для нее не только очевидна, открыта, но и постоянно подтверждаема. Иначе говоря, потому и ждет, потому по любви и томится, что сведала и ведает ее жизнетворность.

Агафье же Матвеевне ни сама живая любовь, ни даже мало-мальски внятное о ней повещение неведомы до поры встречи с Обломовым вовсе. Любовь для нее не только не чаянна или желанна, но даже невообразима. И уж совсем она непредставима как сложное переживание или вдруг могущее поселиться в душе иное, не будничное чувство. “Она сама и не подозревала ничего: если б это ей сказать, то это было бы для нее новостью, — она бы усмехнулась и застыдилась”. “<…> все это (хозяйство. — В. Х. ) получило новый, живой смысл: покой и удобство Ильи Ильича. Прежде она видела в этом обязанность, теперь это стало ее наслаждением. Она стала жить по-своему полно и разнообразно. Но она не знала, что с ней делается, никогда не спрашивала себя, а перешла под это сладостное иго безусловно, без сопротивлений и увлечений, без трепета, без страсти, без смутных предчувствий, томлений, без игры и музыки нерв”. Иначе говоря, Агафья чувствует, а не знает. Больше того, знание, быть может, помешало бы чувству. Ибо обыкновенно искушенное знание домысливает, пытает, а то и искажает чувство, навязывая ему признаки и свойства, ровной глубине любви внешние.

Чертой, характерной лишь для Агафьи Матвеевны, и является это совершенное отсутствие рефлексии по поводу всего, прибывшего в ее душу нового и незнакомого. Чертой, к слову, могущей — вслед иным состояниям самого Обломова — быть названной даже сосредоточенным, внутренним молчанием. Молчанием, рожденным прежде всего обо2жением (не обожанием!) любимого. Ибо душа ее так преисполнена благом, что из состояния оно преобразуется в свойство — цельное, сплошное и смотреть на себя извне не могущее. А потому и невыразимо оно, потому и безмолвно. Это именно стихийное исповедание любви как целокупного первоначала жизни. Но и исповедание ее цели как труда и служения “обнищавшей”, “угасающей” душе другого. Душе, вслед благоговению перед которой (благоговению, не скудеющему даже в покое скорби) идет истинное (то есть отличное от прежних чувств, прежде всего духовно) зарождение души собственной.

“Агафья Матвеевна была в зените своей жизни; она жила и чувствовала, что жила полно, как прежде никогда не жила, но только высказать этого, как прежде, никогда не могла, или, лучше, ей в голову об этом не приходило”.

И описано (а лучше сказать, восчувствовано) это состояние Гончаровым как открытие чего-то никому прежде не видного или невиданного: как выявление коренного свойства души, высвободившейся из-под тяжкого спуда. Описано с завораживающей простотой и редкостной чуткостью (едва ли не чутьем) понимания самого сокровенного в душевной и духовной (да и плотской) природе женщины. Понимания и проникновения в правду благой любви, что не ждет ответной щедрости, и в тайну верности, что нуждается лишь в том, чтобы молитвы о “продлении веку Илье Ильичу” да об “избавлении его от всякой скорби, гнева и нужды” были услышаны.

Здесь стоит особо приметить, что среди ясных и спокойных черт психологического портрета этой счастливой женщины есть одна, которая выдается словесно и философски неожиданно выпукло. А именно: “Зато лицо ее постоянно выказывало одно и то же счастье, полное, удовлетворенное и без желаний, следовательно, редкое и при всякой другой натуре невозможное (курсив мой.-— В. Х. )”.

О тонкой философской чувствительности такого понимания-проницания свидетельствует, например, высказывание о любви самого писателя в письме к Ек. П. Майковой от 16 мая 1866 года. Высказывание, очень похожее на жесткую чеховскую максиму по четкости и совсем не похожее по существу. “Вы ее (любовь. — В. Х. ) считали не естественной потребностью, а какой-то роскошью, праздником жизни, тогда как она могучий рычаг, двигающий многими другими силами. Она не высокая, не небесная, не такая, не сякая, но она просто — стихия жизни, вырабатывающаяся у тонких, человечно развитых натур до степени какой-то другой религии, до культа, около которой и сосредоточивается вся жизнь. Не понимают и не признают этого иные, так называемые холодные люди: это просто — или неразвитые люди, или люди с органическим недостатком”.