Новый Мир ( № 9 2008) - Новый Мир Новый Мир

к другой части цитированного выше небольшого из нее отрывка. А именно к следующим словам: “Любовь<…> той самой Агафьи Матвеевны Пшеницыной, которая с первого своего появления показалась нам злым ангелом Ильи Ильича,-— и увы! действительно сделалась его злым ангелом. Агафья Матвеевна, тихая, преданная, всякую минуту готовая умереть за нашего друга, действительно загубила его вконец, навалила гробовой камень над всеми его стремлениями, ввергнула его в зияющую пучину на миг оставленной обломовщины, но этой женщине все будет прощено за то, что она много любила”.

В отрывке этом, как кажется, скрыты-явлены два существенных этико-психологических противоречия. О первом выразительно свидетельствует слово “прощено”. Иначе говоря, та самая безгрешная любовь-“обожание”, что была так превосходно понята и воспета Дружининым в предыдущих строках статьи, им же ставится Агафье Матвеевне в тяжкую вину (“злой ангел”). Второе же противоречие, являясь одновременно продолжением и следствием первого, касается все той же пресловутой “обломовщины”. Ибо косвенного ее осуждения в Илье Ильиче не избежал даже такой проницательный читатель и критик, как автор этой — редкой глубины и правдивости — статьи о романе Гончарова.

И как раз поэтому с ним трудно согласиться. Думается, что, внимательно рассуждая о душе Обломова, пытаться всерьез говорить о “всех его стремлениях”-— значит, в угоду обыденному ли этическому образцу, духу ли “деловитого” времени, образ этой души спрямлять и уплощать. Речь в этом случае до2лжно, по-моему, вести не о стремлениях, а о предназначении. Предназначение же свое-— внушать любовь, пробуждать в каждой из двух полюбивших его женщин сокровенную, истинную личность и, наконец, вынудить у самого искреннего своего критика — Штольца — слова о “золотом сердце”, — это свое предназначение Обломов осуществил в жизни сполна.

Предназначение же его историческое зорко отметил и ясно описал Р.-Брандштеттер — известный австрийский писатель уже двадцатого века. “Ансельм испытывал к Обломову симпатию, поскольку в этом полном молодом человеке жила великая вера в человеческое бессилие. Во времена заносчивых, уверенных в себе гордецов, которым кажется, что они способны всего достичь и все завоевать, бесплодные размышления Обломова, лежащего на диване,

содержат почти страстный протест против безумия людей, одержимых идеей всемогущества”.

Возвращаясь к разговору о чеховской героине, замечу к слову, что образ Душечки тоже из “области тихой поэзии” и что Чехов тоже “дал такие строки, от которых разрывается сердце”. Здесь, правда, возникает соблазн сослаться на Толстого, однако его “Послесловие к рассказу Чехова „Душечка”” слишком знаменито и глубоко лично — прежде всего духовно, — чтобы осмелиться брать его на подмогу.

Итак, любовь Оленьки Племянниковой не просто целиком располагается в настоящем — она лишь настоящим единственно и жива, ради него и воплощается, и одушевляется и им же до дна и без остатка исчерпывается. То есть условие, форма и способ бытия ее любви — это завершенная в себе, состоявшаяся данность. Проживание дня сего, а не припоминание дня прошедшего или мечтательное предвосхищение следующего.

Она естественно, то есть без принуждения и усилий, преграждает путь в душу для всех тех желаний самости “Я”, что рождаются помимо воодушевленного (а потому и переимчивого) служения другому. Служения, что, возрождаясь всякий раз заново, сначала (и отнюдь не формально только) кристаллизуется в ядро разительной перемены жизненных интересов и полного преобразования бытового словаря, чтобы после без остатка в этом новом рождении раствориться. Внезапно же оставаясь в одиночестве и лишаясь мало-мальской возможности яркого и бескорыстно деятельного отдания, душа ее недоумевает, тяготясь самостью как докучно праздной и живущей оцепенело, застыло, без цели.

Однако состояния страха и скорби недолги для Душечки совсем не оттого, что ее чувствительность и женская интуиция черствы или неразвиты, а оттого, что страх и скорбь сторонни ее переживанию любви как чувству всегда своевременному, своеместному и, главное, целиком завершенному в самом себе. Иначе говоря, состояния эти чужды и внеположны ее чувству настоящего-— чувству для любого ее душевного переживания решающему и единственно достоверному. Ибо ни прошлое, ни будущее не обеспечены самой наличностью такого переживания и успехом реального душевного отдания. А будучи лишь сторонней помехой “настоящему”, ни страх за будущее, ни скорбь по прошедшему не могут быть освоены и ее (Душечки) порывом к любви. Порывом, в котором — кроме сердечного трепета — сходятся в нерушимом согласии желание “жизни для другого”, способность к жалению и убеждение сердца в собственной этому другому полезности.

Вся ее любовь — это веское, себе довлеющее и собою же замыкающее круг всего ее сущего, сегодня. Оттого Оленька Племянникова над дальнейшим путем жизни не задумывается, он для нее не реален, а мним. Душечка способна жить, любить, без ежедневно-насущной любви тосковать, но сокрушаться по любви прошедшей или мечтать о грядущей она как дающая, а не берущая не только не расположена, но и — по самому составу стихийно альтруистического своего естества — не властна.

Эта, всецело тратящая себя в настоящем, любовь никаких сил для будущего жизни не хранит, не приберегает: она их только расточает и тратит. Но вот снова приходит, становится нужда жалеть и любить, и силы опять рождаются, прибывают, а там, глядишь, день-другой — уже вновь трудятся. Трудятся, полнясь преображенными интересами, то есть болями, радостями и огорчениями человека, нуждающегося в ней уже сегодня. Интересами, совсем прежде незнакомыми, но без понуждения, зато с состраданием становящимися для нее совершенно и неотделимо своими.

Здесь к слову будет сказать, что любовь Ольги и Агафьи Матвеевны к Обломову располагается по разные стороны желания (где стороны — духовно беспокойное обладание или, наоборот, душевно покойное отдание). Но и совсем разную в проявлении, цельности и полноте любовь их обеих к Илье Ильичу единит важный признак. Это прежде всего любовь к личности самобытной, своеобычной, самодостаточной, неподдельной — настоящей. Приметной же составляющей природы спутников Душечки является как раз “ненастоящее”. Сама их душевная материя не вполне или не до конца подлинна. Ибо каждый из них развернут к Душечке не лицом и сердцем, а социальной личиной и суетливым ли, обстоятельным ли, немощным ли (что не важно) умом. Но свойство любви таково, что она и то малое, которое предлагает ей жизнь, и то с первого взгляда плоское преображает в большое, емкое и желанное.

Бесследные же и беспамятные превращения “Оленькиных мнений” — не от убогости или нищеты ее самости, а от полноты отдания настоящему, от неистощимости самой нескудеющей материи любви, в которой нуждается каждый ей встретившийся. Нуждается — сам порой не ведая — не столько в полезном подспорье делу и деятельности или помощи в устроении быта, сколько в утолении печалей или утешении в горечи дней. Обоснованная же любовью и искренне сопереживающая всякому в ней нуждающемуся, душа женщины становится столь пластичной и полнится таким сюжетным разнообразием чувств, что без труда вмещает в себя и то немногое, чего алчет и чем горделиво дорожит мир и ум мужчины. А именно: похотью власти, удачи и стяжанием успехов честолюбия.

Она смиренна и слишком далека от помышления своей волей доставить “недостающее” в личность каждого нового спутника или с досадой пренебречь содержащимся в ней “лишним” (как это с непреложностью воспитательского замысла проступает в любви Ольги к Обломову в гончаровском романе). Иначе говоря, оплодотворив и обеспечив “ненастоящее” ролей, притворств, деловитости или немощной тоски мужчины всем подлинным достоянием своей любви, Душечка помогает ему сохранить доверие к самому себе и этим доверием утешиться и укрепиться.

А потому, допустив этот корневой, жизнетворный нерв ее поведения как призвание и сердцевину смысла ее жизни, замечаешь, например, что знак сословной черты портрета Душечки — “дочь отставного коллежского асессора”-— лишь невольная привычка стиля, кивок почтения в сторону давно канувшей “натуральной школы”.

Зато имеет решающее значение другая — психологическая, душевно особенная — черта ее портрета: “Оленька слушала Кукина молча, серьезно, и, случалось, слезы выступали у нее на глазах. В конце концов, несчастья Кукина тронули ее, она его полюбила”. Несмотря на это характерное для чеховской ироничной интонации “в конце концов”, что призвано снизить тон и чувство, проступающие в первой фразе, здесь искренне звучат простые слова, смысл которых определяет подспудный, избегнувший иронии, прямой смысл рассказа в целом: “...несчастья тронули ее <…> полюбила”. Другая, пробившаяся сквозь иронический слой повествования, фраза этот смысл продвигает глубже, к самим корням образа: “…и на лице у него всегда было написано отчаяние, но все же он возбудил в ней настоящее, глубокое чувство”.