Новый Мир ( № 9 2008) - Новый Мир Новый Мир

Превращая воду в вино, Господь словно говорит: не заботьтесь о теле, за­ботьтесь о духе (spiritusведь и есть движение духа; очевидно, это движение и превращает воду в вино). Брак более не есть телесное установление, обставлен­ное рядом предписаний по уходу за телом. (И темы тела, тем более столь при­стально, обстоятельно и «по-бытовому» рассмотренные, как в Ветхом Завете, исчезают из христианской культуры12.) Будет брак духа. И он будет не нужен и избыточен для низкой жизни, и он не будет утолять жажду, но разжигать ее, и он будни превратит в праздник и размеренность сменит буйством. И созна­ние ваше изменится...

Очевидно, недаром по прошествии времени в сердцевине христианской культуры возникают истории великой любви. Неосуществленной или недо-осуществленной — с точки зрения тела — любви. В любом случае — любви до того, как она стала браком в привычном понимании. Любви-устремления, любви-порыва, любви — тоски и страсти (то есть — страдания), любви неосу­ществимой, любви, в самом корне пораженной непоправимостью. Тристан и

Изольда соединяются только после смерти — и как глубоко символичен их посмертный союз с точки зрения смены онтологического типа отношений по­лов! Сквозь камень гробниц пробиваются кусты, склоняются друг к другу и сплетаются ветвями... Рыцарская любовь, такая, как она была воспета в куль­туре, вообще мало имела отношения к браку, но даже если и имела, первое, что делал рыцарь, — это покидал свою возлюбленную жену, чтобы стремить­ся к ней и тосковать о ней. И дорога, по которой он к ней стремился, опоя­сывала землю...

Как только любовь становится браком, истории приходит конец. Вино превращается в воду, дальше говорить не о чем. Если писатель все же пытает­ся продолжать роман после того, как брак (или телесный союз) заключен, — ему приходится описывать именно это превращение вина в воду. И пресная вода брака оказывается не намного лучше горькой воды адюльтера: Анна Ка­ренина гибнет под колесами поезда, но и счастливый муж Левин на всякий случай прячет от себя веревку.

И надо сказать, что культ половой любви, существующий в христианской культуре, более того — в значительной степени формирующий христианскую культуру (то есть культуру, возникающую в христианских странах), культ, де­лающий эту любовь центром человеческого существования, тем, без чего жизнь была напрасна и прожита зря, крайне неразумен и непрактичен с точ­ки зрения любой другой культуры. И что если там, в этих других культурах, возникают произведения о непоправимой любви («Лейли и Меджнун», напри­мер), то всем (кроме читателей христианской культуры) понятно, что к муж­чинам и женщинам это отношения не имеет. Что это всегда аллегория влюб­ленности души в Бога и что только такая любовь смеет обладать всеми пере­численными качествами — начиная с непоправимости.

Так что же сделал Иисус в Кане? Он, Который спустя небольшое время, когда придет час Его, раскинет на Кресте руки для объятья всему человечеству, призывая его к Себе как добрую супругу, Он, Который вино сделает Своей кровью, той, что потечет сквозь века в жилах христиан, — Он каждое устрем­ление одной души к другой делает прообразом устремления души к Другому. А раз прообразом — то, значит, своего рода учебным полетом. Он воду наше­го влечения оборачивает огненным вином немыслимой и необъяснимой, сокрушительной любви. Любви, которая — как знают все здравомыслящие люди — совсем даже и лишняя для размеренного и надежного благочестивого брака. Потому что на этой любви не построишь концепции христианской семьи, устойчивой и многочадной, о какой сейчас мечтают наши пастыри. Потому что она не основание для устройства в долине мира сего, а лествица восхождения: вода — вино — кровь.

Помню, уже после того, как я написала свой доклад, меня поразило по­явившееся около года назад в одном из наших православных журналов пись­мо молодой женщины-христианки. Она описывала одиночество православной матери на фоне родовой заинтересованности в каждом рожденном ребенке у мусульман. О том, как там это праздник (и как вокруг роженицы собирается множество помощниц), а здесь — проблема. Причем слишком часто — «твоя личная» проблема. Но меня поразило даже не то, что жизнь демонстрирует та­кое соответствие сформулированным мной положениям. Меня поразили муже­ство и самоотверженность писавшей, которая закончила свое письмо так: я го­това терпеть одиночество, неудобства, отсутствие помощи и прочее — раз Цер­ковь мне говорит, что я должна быть многочадной матерью. Но я бы хотела, чтобы Церковь дала мне обоснованную и убедительную христианскую концеп­цию многочадия.

И с грустью я думала: не дадут тебе, дорогая, такой концепции. Потому что неоткуда ей взяться и не на чем ее основать. Потому что христианин призван не плодиться и размножаться — а родиться в новую жизнь13. И помочь друго­му родиться в новую жизнь. Христианин — по заданию — это, так сказать, ро­дитель «второго уровня», не тот, кто приводит в эту жизнь, а тот, кто перево­дит в жизнь вечную14. Ведь объяснение, что если христиане не будут рожать, то все займут мусульмане, — это не христианское объяснение, это объяснение языческое, только названия народов здесь заменили названиями вероиспове­даний. Для христианина всякий рожденный (кем угодно рожденный) может быть рожден в новую жизнь... А вот для мусульман есть обоснованная концеп­ция многочадия.

Религии откровения, в отличие от естественных религий, рассматривают мироздание не как ряд отдельных мест и землю — не как ряд отдельных «зе­мель», с которыми обитающие на них народы кровно связаны и вольны там делать, что сочтут нужным, — потому что это не отзовется на других «землях» (что и объясняет безусловную толерантность язычников). Для религий откро­вения — и именно поэтому они становятся мировыми религиями — мы все на­ходимся в пределах единой земли, единого мироздания. Мы все плывем на од­ном корабле. Различаются религии откровения тем, каким корабль сей видит­ся их последователям.

Корабль мусульман — это именно корабль, и они призваны обеспечить его постоянный и правильный ход, что определяет жесткую подчиненность инди­вида задачам рода (задачам воспроизводства и воспитания команды корабля), определяет высокую ценность родовой деятельности. Здесь нет представления о грехопадении человека, о поврежденности творения, человек находится вну­три именно того мира, который сотворил Аллах, и этот мир он должен сохра­нять неповрежденным, идущим правильным курсом и защищать от «невер­ных», пытающихся его испортить. Ригоризм и экстремизм ислама вполне объ­ясняются простой аналогией — а как еще себя вести с теми, кто прокручива­ет дырки в днище общего судна или играет с рулем?

Буддизм также видит мир как единый корабль человечества — но это ко­рабль горящий. Задача буддизма — вывести всех за пределы мироздания, с го­рящего корабля, «даже если на нем никого нет». Бодхисатвы вновь и вновь возвращаются от предела нирваны, входят в область рождений и смертей, что­бы протянуть бесчисленные руки страдающим, «даже если никто не страдает».

Христиане тоже плывут на едином корабле. Но дело в том, что их ко­рабль — это не корабль вовсе, а рухнувший самолет (именно в этом суть догма­та о грехопадении). Соответственно, их задача — не продолжать сколь угодно долго плавание на не очень подходящем для этого предмете, но — починить са­молет, восстановить его первоначальную функцию, иными словами — преоб­разить мироздание посредством преображения самих себя. С самого начала христианства христиане ожидали немедленного конца времен, второго прише­ствия Христова и преображения мироздания. Но среди христиан, очевидно, оказалось недостаточно христиан. И потекло время, за которое должно было восполниться число. Вот единственное обоснование чадородия христианина: если ты сам не стал христианином, то, может, кому-то из твоих потомков это удастся. По сути, это просто перекладывание в очередной раз не выполненной задачи на плечи следующего поколения... Но даже и здесь странно брать чис­лом, а не уменьем. Все же представляется, что достойнее попытаться воспитать христианина (что, впрочем, представляет собой головокружительное и риско­ванное предприятие без всяких гарантий), чем надеяться, что среди многих то­бой рожденных кто-то сам собой15 в него воспитается.

В романе «Братья Карамазовы» в главе «Кана Галилейская» Достоевский показал, как этот две тысячи лет назад состоявшийся брачный пир, сохраняя всю свою реальность в качестве праздника соединения одной пары, преобра­жается в вечности в праздник соединения Жениха-Христа с каждой вновь при­бывшей невестой-душой и со всем единым человечеством. Если нам удастся сделать свой христианский брак не будничным «уединением пары от всех», но местом, где любая ищущая и тоскующая душа сможет встретиться с Женихом-Христом16, — возможно, и у него будет шанс прорасти в вечность.