Новый Мир ( № 9 2008) - Новый Мир Новый Мир

Соответственно, в раю в момент разделения на «два пола» человек умно­жился, но не раздробился. Он просто перестал быть одинок, получил возмож­ность любить и радоваться другому, который в то же время — ты сам. Жизнь не раздробилась, а умножилась, и ощущение этой жизни, ее полноты и напо­ра в каждом уже существующем человеке умножалось бы с появлением каж­дого нового «неслиянного и нераздельного» человеческого существа. Это мож­но себе представить как куст, занимающий постепенно поляну, выпуская все новые и новые побеги и оставаясь при этом единым кустом, где каждая веточ­ка ощущает все то, что ощущают все остальные ветви, связанные единой кор­невой системой, причем — на всех уровнях, то есть — во всех поколениях. (Остаточное ощущение этого единства знакомо нам по ощущениям сочувствия и сопереживания окружающим нас людям и по способности вживания в художе­ственный образ. На примере отождествления себя с героем или героиней рома­на (или фильма) видно, что и половая любовь, предполагаемая самым личным чувством, вполне может быть разделена всеми за пределами пары, причем именно как соучастниками.) Каждый человек — ветвь куста, рука человечест­ва — был призван пестовать и нянчить всю землю, все мироздание, вместе лю­ди обнимали бы землю, земля и все, что на ней, все мироздание покоилось бы в объятиях человечества, в гибких ветвях этого грандиозного единого куста, и каждый человек слышал бы и ощущал, непосредственно воспринимал и созна­вал все в мироздании, а не только все в человечестве...

Это — потрясающее и завораживающее — видение человека, каким он должен был быть в раю, лишь постепенно вытеснялось из сознания человече­ства. Род, народ очень долго воспринимается как единая личность, единое те­ло, нося имя своего прародителя. Понятие «родословное древо» вовсе не мета­форично, а отражает буквальное восприятие человека в системе его рода. Но и отчужденность иных родов и народов люди стараются преодолевать, вновь вплетая их в единую сеть посредством контактов полов. Ритуальный блуд (опять-таки страшное искажение — но указывающее на некую истину, кото­рая здесь искажалась) практиковался именно в целях соединения всего чело­вечества в единую систему, ибо раз соединившиеся были уже навеки «едина плоть», что онтологически понятно при подключении видения человека во временной развертке и вовсе не является метафорой. То есть человечество дол­го, на самом деле — до точно определенного момента, пыталось (да и теперь пытается) выстраивать свое существование по первому онтологическому типу.

В чем же можно усмотреть причину смены онтологического типа? Перво­начально человек был укоренен в Боге в самом акте своего сотворения. Пото­му-то этот предполагаемый растущий «куст» человечества в раю, имеющий ко­рень в Боге, не дробящийся, но умножающийся, и был онтологически возмо­жен. Однако в акте грехопадения человек отделяется от своего корня в Боге, становится «сам по себе». «Сам по себе» он, однако, неизбежно умирает, как и всякое растение без корня. Таким образом, к моменту прихода Христа чело­вечество представляло собой огромный поверженный ствол рода человеческо­го, отдельные могучие ветви которого (роды и народы) пытались самостоятель­но укореняться в наличном бытии. Они обретали, так сказать, «родовое бес­смертие», то есть относительную долговечность рода при смертности и сменя­емости индивидов.

Воскресение — это операция по спасению, по новому укоренению в Боге, но уже не единого корня человечества, а каждого отдельного человека. Ибо в силу присущей человеку свободы, являющейся в нем образом и подобием Божиими, он должен своей волей «принять чашу спасения», без чего его но­вое укоренение в Боге невозможно. Однако не каждый желает и соглашается ее принять. Наша связанная с грехопадением несвобода во времени, наше дробление во времени, очевидно, и должно было стать инструментом, позво­ляющим это отсечение от рода, это отделение отдельных мелких ветвей инди­видуальной жизни, не способных существовать сами по себе, но способных привиться к иной лозе, корень которой на небесах.

Теперь укореняется не род, но индивид, впервые именно в этот момент осознаваемый в привычном нам ныне качестве — как нечто автономное и обо­собленное, ограниченное собой и замкнутое в себе (индивиды теперь могут быть изображены как ряд отдельных «кружочков» — единиц, «самостоятельных вселенных»), — ведь ранее (да и теперь за пределами христианской по проис­хождению культуры) индивид мыслится лишь конкретным проявлением рода, общей родовой личности (это можно было бы изобразить как маленькие по­лукружия, выступающие на единой окружности). Наше представление об ин­дивиде формируется именно в силу и в результате необходимости отсечения ветви от земного родового корня для привития ее к небесной маслине. Пост­христианская культура складывается из отсеченных индивидов, не желающих никуда прививаться, желающих осуществить в самих себе доступную для них «полноту бытия». Так человечество впервые — и именно в результате процес­сов христианизации (это надо подчеркнуть!) — рассыпается песком морским. Потому что отсекается все, а укореняется лишь то, что способно и изъявляет волю к укоренению. Спасителем берется то, что еще настолько живо, что его можно спасти. И это живое, повторю, извлекается путем рассечения рода, жи­вущего по первому (но искаженному) онтологическому типу. В свете этого ста­новятся понятны слова Христа: «Думаете ли вы, что Я пришел дать мир зем­ле? Нет, говорю вам, но разделение; ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться, трое против двух, и двое против трех: отец будет против сына, и сын против отца; мать против дочери и дочь против матери; свекровь против невестки своей, и невестка против свекрови своей» (Лк. 12: 51 — 53). Здесь описывается рассечение рода, рассечение единого тела человечества, так же как и в евангельских апокалипсисах: «...так будет и пришествие Сына Челове­ческого; тогда будут двое на поле: один берется, а другой оставляется; две мелющие в жерновах: одна берется, а другая оставляется» (Мф. 24: 39 — 41). Активная, отторгающая ненависть становится средством и знаком, печатью со­стоявшегося отсечения от рода и семьи: «...если кто приходит ко Мне и не воз­ненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» (Лк. 14: 26)...

То, чем человек «укореняется» в роде или в Боге, и есть мощная эротичес­кая энергия — единственный известный нам способ существования «неслиянно и нераздельно». При смене онтологических типов отношения полов меняется направленность этой энергии. По первому онтологическому типу она должна была связывать все человечество (а, кстати, опять-таки вовсе не отделившуюся ото всех пару) воедино, по второму онтологическому типу она связывает напря­мую человека с Богом5. Если эта энергия направлена на человека, на «пол», на «мир», то есть на проходящий его образ, — ее носитель оставляется. Если на Бога — берется6.

Таким образом, христианству оказывается свойствен и христианство фор­мирует тип братско-сестринских отношений по преимуществу (когда все — члены Христовы и иным образом составляют общее тело, не имея возможности замкнуться друг на друге и сообщаясь друг с другом посредством причастности Христу). Пара же (никогда не отвергаясь) все же начинает восприниматься как «уклонение», как попущение по слабости, существуя по предшествующему, скомпрометировавшему себя в грехопадении, онтологическому типу. О чем прямо и пишет апостол: «А о чем вы писали ко мне, то хорошо человеку не ка­саться женщины. Но, во избежание блуда, каждый имей свою жену, и каждая имей своего мужа» (1 Кор. 7: 1 — 2); «Безбрачным же и вдовам говорю: хоро­шо им оставаться, как я. Но если не могут воздержаться, пусть вступают в брак; ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться» (1 Кор. 7: 8 — 9).

Здесь интересно соотношение с тем, как меняется онтологический образ бытия, который ведь тоже не един, но первоначально существует как сад (и че­ловечество — «куст», соединяющий и устрояющий этот сад), а при вторичном воссоединении описывается как город (Новый Иерусалим) — и люди — кам­ни, из которых слагается город7.

В секулярном мире мы наблюдаем, хоть и в страшном искажении, так что в жуткой гримасе почти невозможно узнать Лица, то же проявление смены он­тологических типов. И это неизбежно: если изменился онтологический тип — если изменилось бытие (а существование — лишь проявление того, что есть в бытии), — то существование изменится соответственно этому рано или позд­но, хотим мы этого или не хотим. Только если мы этого не хотим, если мы — христиане — не воплощаем того, что нам было заповедано, в своей жизни, пы­таясь приспособить христианство для удобного и приятного существования в мире сем или просто низвести его до уровня нашего разумения того, что хоро­шо и что должно, — то оно войдет в существование с грязным и обожженным лицом, в коросте греха. То, что земля — первоначально сад — все больше и больше превращается в город, — очевидно; и характерно, что даже те, кто предпочитает сад, все чаще оказываются вынуждены жить в городе, то есть это уже в большой степени не предмет выбора и предпочтения. Так же и с онто­логическим типом отношений полов. На наших глазах нарастает тенденция не­стабильности пар (искажение принципа «не женятся и не посягают», утверж­дение не целомудренной человеческой единицы, но автономной человеческой по­ ловины) , открытости пар (искажение принципа единого тела Христова, когда все, включенные в такой множественный брак, становятся не разными и неза­менимыми членами единого Тела, но взаимозаменяемыми «членами» друг для друга) и влечение к однополой любви (искажение принципа «ни мужеского пола, ни женского»). Причем это не воспроизведение Рима периода упадка или Содома и Гоморры, где жители предавались разврату (содомии), но разру­шение при этом не затрагивало семьи и рода, и никто всерьез не путал муж­чину с женщиной. Легализация однополых браков указывает на совсем другое состояние. При этом путь «родовой» пары все более и более перестает быть ма­гистральным, несмотря на то что в сознании большинства человечества он все еще представляется единственным достойным путем.