Новый Мир ( № 9 2008) - Новый Мир Новый Мир

В рассказе второй главы книги Бытия подчеркивается создание прежде еди­ного человека, потом разделенного на два пола — то есть на две половины1: мужчину и женщину (Быт. 2: 21 — 24). О том, что речь идет именно о разделе­нии единого надвое, а не о происхождении одного из другого, на мой взгляд, бе­зусловно свидетельствует тот факт, что заповедь невкушения от древа познания добра и зла дается единому человеку (до отделения жены от мужа) (Быт. 2: 16), и после разделения предполагается, что ее знают оба (см.: Быт. 3: 1 — 3).

Сочетая два рассказа Книги Бытия, можно сказать: человек разделен на­двое, с тем чтобы продолжать это деление, умножаясь («плодитесь и размно­жайтесь и наполняйте землю»). Но это множество возникает из первоначаль­ного единства и обеспечивается соединением разделенной двоицы, составлени­ем «единой плоти». То есть умножение возникает из воссоединения однаж­ды разделенного снова в первоначальную целостность, в едину плоть. Само же воссоединение, по-видимому, работает как ритмический организатор ми­роздания, связывая его в неразрывное единство, становящееся источником преизобильного множества. Воспоминание о таком райском соединении присутствует, например, в обрядах зимнего солнцеворота — конечно, в очень искаженной форме.

Это, однако, можно увидеть и так — при попытке восстановления целост­ности таким способом происходит новое и новое дробление («Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к же­не своей; и будут [два] одна плоть»2 — Быт. 2: 24; разрядка здесь и далее в ци­татах моя. — Т. К.). Пара оказывается слишком способна и склонна создавать свой замкнутый в себе универсум. Впервые это «оставит человек отца своего» осуществляется в момент грехопадения (когда Адам и Ева скрываются от Бо­га) и логически завершается изгнанием из рая, в силу чего можно констатиро­вать: пара была призвана не к этому.

Второй онтологический тип отношений между мужчиной и женщиной определен в синоптических евангелиях, где Христос, отвечая на вопрос саддуке­ев о женщине, последовательно имевшей семь братьев мужьями: «Итак, в воскре­сении, когда воскреснут, которого из них будет она женою? Ибо семеро имели ее женою», — говорит: «Когда из мертвых воскреснут, тогда не будут ни же­ниться, ни замуж выходить, но будут как Ангелы на небесах» (Мк. 12: 23 — 25; ср. Мф. 22: 28 — 30; Лк. 20: 33 — 36). У Луки разъяснено подробнее: «...чада века сего женятся и выходят замуж; а сподобившиеся достигнуть того ве­ка и воскресения из мертвых ни женятся, ни замуж не выходят, и умереть уже не могут, ибо они равны Ангелам и суть сыны Божий, будучи сы­нами воскресения». Последователи Христа, как известно, — это те, что при­званы «не сообразовываться с веком сим» (Рим. 12: 2), — и это вовсе не «мо­ральная» рекомендация. На всякий случай напомню, что онтологический тип — это бытие в вечности, проявляющееся тем или иным образом в существо­вании. (Первоначальное райское бытие человека — это именно бытие в вечно­сти, и крушением этого бытия, то есть грехом, разбившим чашу цельного бы­тия, заменив ее дробным, осколочным существованием, и запущено было вре­мя в том виде, в каком оно нам известно.) То есть «чада века сего» и «сыны воскресения» — это ни в коем случае не одни и те же люди, которые сначала живы, а потом умерли и воскресли, а это именно разные люди, существующие по разным онтологическим типам, что, впрочем, очевидно из постоянного про­тивопоставления одних другим в Новом Завете3. Да и по непосредственному ощущению очевидно: если что-то не имеет бытия в вечности, а существует только до вступления в вечность, то это «что-то» онтологически беспочвенно...

В этом высказывании Христа упразднение смерти напрямую связывается с упразднением пола, во всяком случае — в функции размножения. Эта послед­няя оговорка породила тонкий и влекущий эротизм русской философии рубе­жа XIX— XXвеков. Но здесь есть, однако, и другая возможность: воспринять сказанное прямо и буквально, без оговорок и лазеек. Тогда можно будет заме­тить, что на самом деле здесь меняется статус целостности: уже не двое состав­ляют «едину плоть», но один — «монос» (греч. i 6 voc , по первому значению — единственный, один только, один, и лишь по второму — одинокий, лишенный кого-либо). Монах не потому «единица», что он одинок, но потому что он — не «половина», не «пол-»; он «един», «целостен», что прежде, по прежде суще­ствовавшему онтологическому типу, было доступно лишь паре. Пол же прямо упраздняется по воскресении Христовом и в знаменитом высказывании апос­тола Павла: «Ибо все вы сыны Божий по вере во Христа Иисуса: все вы, во Христа крестившиеся, во Христа облеклись. Нет уже ни Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе» (Гал. 3: 26 — 28).

Здесь может возникнуть вопрос: не есть ли это на самом деле единый он­тологический тип: единый человек до разделения в раю — и монах, восстанав­ливающий в себе то же первоначальное райское единство? Вопрос был бы пра­вомерен, если бы половое разделение произошло после грехопадения, в ре­зультате его, как его неизбежное следствие. Тогда бы мы говорили о первона­чальном единстве, дробящемся в результате отпадения от должного (то есть — от собственного онтологического типа), и как исправление этого искажения воспринимали бы восстановление этой первоначальной целостности. Но поло­вое разделение (включая и функцию размножения) происходит до грехопаде­ния и потому не может восприниматься как искажение онтологического типа.

«Умножение» человека в первом онтологическом типе мы, очевидно, ни­как не должны воспринимать как дробление и распадение единства. Дробление и распадение — это как раз то, что явилось следствием грехопадения, то есть первоначального отпадения пары от Бога — Третьего в этом союзе. Пер­вый онтологический тип искажен в грехопадении гораздо тоньше, чем можно было бы предположить, грубо противопоставляя «единого» — «множеству». Че­ловек в раю должен был именно умножаться, а не дробиться. Он должен был буквально существовать по образу Троицы: неслиянно и нераздельно, в радос­ти совместного бытия и сотрудничества. Недаром и до сих пор, в самом секу-лярном сознании, представление о празднике — это когда очень много людей и все радуются друг другу и друг с другом; вообще характерно, что наличие со­лидарности, взаимопомощи, доброты и сочувствия друг к другу любую внеш­нюю катастрофу превращает в событие, которое вспоминается как праздник, и наоборот, любой праздник безусловно испортит «не такой», «не так настроен­ный» человек: то есть праздник — это и есть человеческое единение по преиму­ществу (вторая составляющая праздника — это как раз изобилие, но изобилие мира, как мы помним, порождается человеческим изобилием).

За счет чего возможно было умножение без дробления? За счет иного по­ложения по отношению ко времени.

Время человека до грехопадения — это область его свободы, а не его при­нуждения. Человек существует до грехопадения как минимум в четырехмерном пространстве, и его образ соответственно складывается как минимум из четы­рех измерений. Трехмерный человек, каким мы его знаем теперь, — это лишь «срез» его четырехмерного образа4. Человек — из себя всего — доступен для себя лишь в мгновение настоящего, то есть человек и сам дробится в мгнове­ниях своей жизни. Соответственно дробится и прежде единый человек — на индивиды («индивид» (лат.) — то же, что «атом» (греч.) — неделимое, предел деления рода).

Индивидуальное существование, или, скорее, иллюзия индивидуального существования, возможно только в таком положении во времени, когда нам каждый раз доступен лишь его мгновенный срез. Когда время — это область свободы, то оно предстает перед нами как «обретение без потерь». Если мыс­лить об этом в доступных нам образах, то мы увидим человека как длинную «змею», составленную из его трехмерных образов, причем сам он присутству­ет не в конце этой «змеи», и вообще — он не перемещается по ней, как по не­коей «шелухе», одушевляя какой-то один момент своего существования, но полноценно присутствует «всегда» в каждой точке, в каждом временном срезе.

Соответственно, в раю в момент разделения на «два пола» человек умно­жился, но не раздробился. Он просто перестал быть одинок, получил возмож­ность любить и радоваться другому, который в то же время — ты сам. Жизнь не раздробилась, а умножилась, и ощущение этой жизни, ее полноты и напо­ра в каждом уже существующем человеке умножалось бы с появлением каж­дого нового «неслиянного и нераздельного» человеческого существа. Это мож­но себе представить как куст, занимающий постепенно поляну, выпуская все новые и новые побеги и оставаясь при этом единым кустом, где каждая веточ­ка ощущает все то, что ощущают все остальные ветви, связанные единой кор­невой системой, причем — на всех уровнях, то есть — во всех поколениях. (Остаточное ощущение этого единства знакомо нам по ощущениям сочувствия и сопереживания окружающим нас людям и по способности вживания в художе­ственный образ. На примере отождествления себя с героем или героиней рома­на (или фильма) видно, что и половая любовь, предполагаемая самым личным чувством, вполне может быть разделена всеми за пределами пары, причем именно как соучастниками.) Каждый человек — ветвь куста, рука человечест­ва — был призван пестовать и нянчить всю землю, все мироздание, вместе лю­ди обнимали бы землю, земля и все, что на ней, все мироздание покоилось бы в объятиях человечества, в гибких ветвях этого грандиозного единого куста, и каждый человек слышал бы и ощущал, непосредственно воспринимал и созна­вал все в мироздании, а не только все в человечестве...