Союз нерушимый... - Михаил Каштанов

Этот день ничем не выделялся из ставшего уже привычным ритма работы: ранний завтрак под накрытым брезентом навесом, короткий душ в тесной брезентовой же кабинке под струями не успевшей остыть за ночь воды из отмытого с песком бака из-под солярки, буквально пятиминутное распределение заданий на день и к самолёту. Проверка связи и в окружении ковыля, ломаемого струями воздуха, в небо. К очередному намеченному и проложенному на карте маршруту. Но сегодня Андрей попросил пилота, Колю Гарбуза, повторить вчерашний маршрут. Потому, что вчера произошла какая-то непонятная ерунда — в районе деревни Александровка, когда самописец рисовал спокойную привычную кривую, отмечая залегающие на глубине типы грунтов и водяные линзы, вдруг пулеметом защелкали реле управляющего блока, а перо заметалось как припадочное, рисуя частокол остроконечных пиков. Буйство продолжалось лишь пару секунд, после чего снова прощелкали реле, и всё вернулось обратно к ровной и плавной кривой. Вечером, когда они под светом 'летучей мыши' просматривали странный фрагмент записи, Лёня Крюков, защелкнув логарифмическую линейку и почесав ею нос, задумчиво сказал:

— Знаешь, Андрей, если это не простой сбой, а какое-то излучение, то оно получается в тысячи раз сильнее обычного фона. Ерунда какая-то.

— Почему именно ерунда, Лёня? Радио-температура разных тел может отличаться и в большее число раз, ты сам знаешь. Странно другое. Слишком резкий переход, если это излучение, а не сбой. В природе мы такого не наблюдаем. Это как если бы глина, глина, глина, а потом вдруг, бац, и вода. Не бывает так.

— Я знаю, что так не бывает. И чудес не бывает — врут попы. Чудо — это то, что ты не понимаешь. И вот я не понимаю, если это излучение, то откуда оно взялось?

— Да вот хрен его знает, откуда оно взялось. Кто-нибудь видел, что внизу было, пока мы на ленту таращились?

— Я видел, — сказал штурман Валя Гриневич, летавший третьим оператором и подменявший пилота; — обычная степь с холмами. Овраги. Справа река и за ней лес.

— Тогда так, братцы. Нужно это место ещё разок понюхать. Странно это всё. Коля, завтра зайдёшь так, чтобы выходить через реку — нулевой уровень отобьем.

При подлёте 'странное место' не понравилось всем. Особенно лётчику — вокруг солнечный день, видимость, как говорят лётчики, 'миллион на миллион', а над нужным районом, словно приклеившись, висят облака. Серые, толстые, лохматые. Андрей, пристроившийся рядом с лётчиком, внезапно ставшим хриплым голосом сказал:

— Странное дело, Коля. Не находишь?

— В принципе, ничего странного. Грозовой фронт формируется. Хотя, мне тоже как-то не по себе. И непонятно от чего. Давай-ка, сегодня с трёхсот поработаем. А то попадём ненароком в воздушную яму, может высоты не хватить.

Пантюшин понятливо кивнул головой. Если на земле старшим был он, то в воздухе главным и единственным командиром был лётчик. Еще раз посмотрев на облака, он отошел к аппаратурной стойке, чтобы ввести необходимые поправки. Пока самолёт занимал эшелон в триста метров, Андрей ввёл в управляющий вычислитель нужные данные и включил резервный канал записи, который они подключили к запасному аккумулятору, и который работал напрямую, без вычислителя. ЭТО произошло на сороковой минуте полёта, когда самолёт медленно, казалось на ощупь, пробирался в окружившей его мутной серой пелене. Снова резкий и заполошный треск переключающихся реле вычислителя, сумасшедшая пляска регистраторов и тишина. Странная и неестественная, в которой можно было различить свист ветра за бортом. И в этой тишине напряжённый голос лётчика:

— Порядок, падаем. Упритесь там во что-нибудь. Штурман, помогай!

Всё-таки Гарбуз был замечательным лётчиком. Как в этой ситуации он сумел разглядеть высокий речной берег и увернуться от него, зацепив только брюхом, не мог понять потом никто. Особенно, если учесть, что самолёт просто планировал с остановившимися одновременно всеми тремя двигателеми и, значит, не управлялся. А в тот момент Андрей, упиравшийся ногами в стойку с аппаратурой, видел только в приоткрытую дверь пилотской кабины как лётчик и штурман изо всех сил тянут на себя штурвал самолёта. Дальнейшее Пантюшин вспоминал отрывками: крик лётчика 'Держись!', сильный удар снизу, звук рвущегося металла, грохот сорвавшихся со стойки приборов, какие-то толчки и удары вдоль борта. Наконец, развернувшись, самолёт вздрогнул и остановился. Выбравшись из угла, куда его оттащило при остановке, Андрей бросился к кабине пилотов и увидел, как Гриневич пытается поднять лётчика, у которого было залито кровью всё лицо. Вдвоём они потащили Колю к бортовой двери, которую уже открыл Лёня, вышибив её плечом. Потом Крюков перехватил у штурмана его ношу, второй рукой придерживая того за пояс. Поскольку Гриневич сам припадал на правую ногу и норовил упасть. Так вчетвером, держась друг за друга, они отбежали от самолёта метров на сто, где и свалились без сил на землю. Отвернув голову от земли, Гриневич, сдерживая рвущееся дыхание, сквозь стиснутые зубы выдохнул:

— Бензин... Бензин никто не почуял?..

Крюков, потирая начинавшее болеть плечо, отрицательно мотнул головой. Штурман бормотнул 'Хорошо' и обмяк, потеряв сознание.

Часа через три на месте падения самолёта уже был организован вполне сносный лагерь. Между ближайшими деревьями был натянут тент, под которым на спинках сидений лежал лётчик. Чуть в стороне в небольшой ямке горел костёр. Между тентом и костром грудой было свалено всё полезное, что посчитали необходимым сразу вытащить из самолёта. Андрей уже прошелся по просеке, проделанной самолётом, до берега реки и обратно и сейчас сидел рядом с лётчиком, пытаясь понять, что же произошло. А их всех просто спасло мастерство пилота: касательный удар под острым углом подломил стойки неубирающихся шасси и, пропахав их остатками мягкий грунт, самолёт опустил нос и дальше скользил на брюхе. И именно поэтому не оторвался хвост самолёта, хотя должен был при таком жестком приземлении. Нет, что ни говори, а 'Юнкерс пятьдесят второй' был крепкой машиной. В момент падения Пантюшин не заметил, что одна из стоек стеллажа для их приборов вспорола ему бок. Поэтому он был признан 'ограниченно ранетым', как выразился Крюков и посажен наблюдать за лётчиком. 'Ну и по хозяйству', по заявлению того же Крюкова. Вообще говоря, они легко отделались. Сам Лёня получил лишь пару царапин и порезов, ну, и отшиб плечо, когда вышибал заклинившую дверь. Штурман потянул связки на ноге и немного приложился головой о приборную панель кабины. Сильнее всего досталось лётчику, но, как оказалось, тоже не смертельно. Когда ему промыли лицо и смыли кровь, то кроме царапин и порезов ничего серьёзного не увидели. Хотя сотрясение мозга можно было предположить. В гораздо худшем состоянии оказалась грудь Коли — один сплошной синяк. Штурвал, будь он неладен! Но наскоро и аккуратно прощупав Колину грудь, видимых повреждений не нашли. Поэтому просто туго перевязали её, а Гарбузу укололи морфий из походной аптечки — пусть спит. Штурману наложили тугую повязку на растянутые связки и закрепили её ремнём, и сейчас он в одном ботинке и шерстяном носке на другой ноге гремел какими-то железками в кабине самолёта. Лёня Крюков, нацепив полагавшийся экспедиции штатный ТТ, двинулся на разведку местности: 'Надо же понять, где именно мы зимуем'. А Андрей смотрел в полётную карту и никак не мог отделаться от ощущения, что что-то ему кажется знакомым. Только понять, что именно, никак не получалось. И еще этому мешали слабость и непонятный зуд во всём теле.