Султан Юсуф и его крестоносцы - Сергей Смирнов

— Без еды сегодня точно не останемся, — заметил рус, — а вот об остальном неплохо бы позаботиться заранее.

Рыцарь Джон пристально посмотрел на своего оруженосца и велел скорее двигаться к усадьбе.

Мы поспели к ней как раз тогда, когда пришельцы стали располагаться боевым станом перед наглухо запертыми воротами, а со стен на этот стан смотрели стражники, лениво качавшие копьями. Изредка «гости» явно безо всякой учтивости покрикивали в сторону дома, а оттуда им отвечало столь же нелюбезное эхо. Смысл криков был неясен, поскольку неторопливый разговор велся на венгерском языке.

— Да тут и вправду война! — ожил и повеселел рыцарь Джон, а вместе с ним приободрились и другие рыцари.

Немного разочаровал нас вездесущий и всезнающий Иван: оказалось, что есть языки, которых он совсем не понимает.

— Но всем же ясно, на чьей стороне воевать! — оправдался он.

— Сначала покажи нам пленную монашку, — потребовал его мессир.

Долго ждать не пришлось.

Притаившись в кустах, у лесной опушки, мы увидели наконец предводителя «нехорошего войска». Оказалось, он ехал на встречу с врагом, прячась в одной из двух крытых повозок. Он был тучен, далеко не молод и в своей теплой меховой одежде очень напоминал медведя, шкуру которого украсили грубой золотой тесьмой, а на голову нахлобучили для потехи роскошную шапку.

Его голос тоже напомнил медвежий рык. Он крикнул что-то в сторону дома так, что копья его защитников на стенах закачались еще сильнее, а потом махнул огромной лапой, словно веля кому-то выйти из повозки следом за ним.

Тут-то и появилась пресловутая монашка. Ей помогли спуститься на землю двое воинов. От левой руки у нее — вернее от узкого браслета на запястье, который издалека было почти не разглядеть, — тянулась в повозку длинная цепочка. На другом ее конце оказался тяжелый котелок.

— Что за наваждение! — чуть не в полный голос воскликнул рыцарь Джон, и все христиане перекрестились.

Монашка была довольно крупной девой лет двадцати. Лицо ее мы видели только мельком, потому что она сразу отвернулась от нас к дому, но франки успели перешептаться между собой, что она довольно мила, что рот немного великоват, но, однако, тоже хорош к месту.

Выбравшись из повозки, монашка встала рядом с предводителем, не слишком его сторонясь, а котелок обхватил позади нее один из слуг. Он с кислым видом стал озираться по сторонам, словно желая скорее передать ношу кому-нибудь из слуг помладше.

Предводитель снова прокричал какие-то нелестные слова, и вот на стене, как раз над воротами, появился хозяин дома. Он был тоже в летах, грузен и седобород. По его виду и по его первому ответу можно было предположить, что он немного обескуражен, но, тем не менее, сразу сдаваться не собирается.

Так они перебросились несколькими фразами, а потом, к нашему еще большему изумлению, в перепалку вступила и сама монашка. Голос у нее оказался зычный, крепкий и совсем не напоминал дрожащий лепет несчастной пленницы. Сначала она что-то злобно крикнула в сторону «осажденной крепости», и ее хозяин даже как будто не нашелся, что ответить. Он только развел руками и пока молчал, монашка затеяла яростный спор с пленившим ее «медведем». Она взмахивала свободной рукой и уже норовила схватить ею тяжелый котелок. «Медведь» даже отступил от нее на шаг. Тут снова отозвался со стены хозяин и одной короткой тирадой угомонил спорщиков. Они взглянули на него, о чем-то поразмышляли, потом переглянулись между собой, и на их лицах явственно промелькнула недобрая усмешка.

— Дорого бы я сейчас заплатил толмачу, — покачал головой рыцарь Джон.

«Медведь» и монашка закончили переговоры с хозяином усадьбы и между собою и разошлись. Каждый убрался в свою, отдельную, повозку. Хозяин усадьбы покинул стену, а воины-пришельцы начали устраиваться перед ней на ночлег на далеко не безопасном расстоянии.

Между тем, по-зимнему быстро смеркалось. Благородные рыцари пришли к заключению, что осада неминуема, но приступа дожидаться долго. После военного совета они все разом уставились на руса, и тот, не говоря ни слова, исчез в лесу.

Вернулся он, когда уже совсем стемнело, с целой охапкой лепешек и разными новостями.

Едой он, с его слов «самым честным образом», поживился у скрывшихся в лесу жителей селения. Среди них нашелся человек, немного говорившего на одном из знакомых русу языков. Так увиденное нами «наваждение» частично обрело смысл.

Оказалось, мы стали свидетелями распри двух родственников. Хозяин усадьбы обладал некой священной реликвией, а тот, кто подступил к стенам дома, также заявлял на нее свои наследственные права. Монашка приходилась племянницей хозяину, а враждующий родственник теперь предлагал ему обменять девушку на реликвию, чем-то угрожая в случае отказа. Распря была понятной, но торг остался выше нашего понимания.

— Если она не будет в монастыре, то на ее дядю падет кара Господня, так мне сказали, — ответил рус на недоуменные вопросы. — А почему, неизвестно. Крестьянин не смог объяснить.

— Во всей этой истории, если она правдива, есть один подвох, — заметил Эсташ Лысый. — Может быть, эта девушка… ты кстати, узнал, как ее зовут?

— Конечно! — ухмыльнулся Иван. — Катарина.

— Так вот вполне вероятно, что нашу очаровательную Катарину поместили в монастырь насильно и ей совсем не хочется там оставаться, — продолжил Эсташ. — Что это значит?.. — И он сам же ответил, когда воцарилось недоуменное молчание. — Это значит, что уже нет никакой ясности, на чьей стороне справедливость и за кого из этих мохнатых увальней нам стоит воевать.

— И я вам скажу, что встревать в распрю родичей — самое гнилое дело, — как равный на совете, подал голос оруженосец рыцаря Джона, и мессир не осек его. — Всегда потом виноватым окажешься, кого не поддержи… Лучше мы одолжим коней и оружие… Как раз стемнело… А потом вернем на обратном пути.

— На каком еще «обратном пути»? — проворчал себе под нос тот же рыцарь Эсташ, все более углубляясь в какие-то сумрачные размышления.

— Будет так, — пресек рыцарь Джон дальнейший разброд замыслов. — Завтра утром мы прямо пойдем к этому… который торгует монашками, и поговорим с ним. Если он дворянин, должен же он знать какой-нибудь благородный язык, кроме своего венгерского!

Эсташ высказал то, что уже не могло вызвать споров:

— Ночью тут околеешь от холода, а огонь жечь нельзя. Заметят.

— Селение недалеко. Дома пока оставлены, выбирай любой, — не унывал рус.

Лиц уже почти не было видно в темноте, но по молчанию рыцарей можно было судить, что здесь, почти на пороге богатого дома, им трудно поддаться желанию кормить блох в домах здешних простолюдинов.

Тут вновь настал мой черед вершить судьбу похода.

— Я — не христианин и не благородный рыцарь, поэтому могу кое-что себе позволить, — сказал я. — Обещаю вам, что не трону ничьей собственности и в течение одной стражи выясню, что здесь происходит. Я также выясню, можно ли нам обрести из этой распри какую-либо выгоду, и к тому же освобожу вас от тяжелой необходимости выручить из беды эту девушку… если таковая беда имеется.

— Короче, сделаешь все за архангела Гавриила, — усмехнулся рыцарь Джон. — Что ж, попробуй. Что требуется от нас?

— Немногое… Во-первых, взять в руки то оружие, которое вам скоро отдадут, и подержать его в руках хотя бы до моего возвращения, — сказал я рыцарям.

Ночной холод уже стал всех одолевать, и первыми замерзли новые вопросы и сомнения.

— Во-вторых, я прошу мессира Джона разрешить своему оруженосцу устроить для общей пользы одну небольшую проказу, — добавил я. — Всего-навсего отвязать и распугать коней.

— Чего проще! — обрадовался сквайр Иван, а его господин промолчал в знак не слишком одобрительного, но вполне определенного согласия.

Наверно, об ассасинах в этих краях никогда не слыхивали. Теперь один объявился. Прежде, чем вспомнить все свои былые навыки, я еще раз коротко поразмыслил, какую же из повозок выбрать вернее. Учтя сомнения Эсташа Лысого, я решил, что все же лучше начать дело с добычи покрупнее.

«Чего проще!» — мог сказать и я вслед за русом. Здесь вовсе не требовалось превращаться в ассасина, чтобы подобраться к повозке. Два стража дремали. Никто не боялся вылазки со стороны «осажденной» усадьбы. Я подумал, что и помощь Ивана не нужна, но все же не стал его томить и коротко взвыл по-собачьи. Спустя несколько мгновений в ответ раздалось конское ржание и топот копыт.

Когда ночные стражи очнулись и, растерянно повертев головами, побежали на шум, я уже грелся в теплой повозке, сидя верхом на «медведе» и держа тонкое лезвие кинжала у его горла.

«Медведь», если и не знал раньше франкского языка, то теперь от страха кое-как заговорил на нем. Через меня он уже на родном венгерском наречии передал приказ своему воинству отойти к лесу и побросать там в кучу свое оружие да так, чтобы оно погромче позвенело (и этим звуком разбудило сердца благородных рыцарей). Потом обе повозки двинулись в сторону усадьбы. Хозяин был разбужен, и его люди долго махали наверху факелами прежде, чем он поверил своим глазам и открыл-таки ворота. Посреди двора я велел остановиться. «Медведь» приподнялся с нагретых теплыми булыжниками тюфяков и вылез наружу, а я торжественно выехал, сидя у него на загривке.