Султан Юсуф и его крестоносцы - Сергей Смирнов

Мне, как младшему, досталась отдельная маленькая комната с окошком, впрочем достаточным, чтобы в него в случае чего протиснуться. Сон долго не шел ко мне и неспроста. Чутье не обмануло меня. Глубокой ночью раздался тихий стук. Я подошел к двери и, не спрашивая, кто пожаловал в гости, отодвинул засов, другой рукой сжимая кинжал, хотя и будучи уверен, что он не понадобится.

Когда я приоткрыл дверь, мне в лицо пахнул густой запах женщины.

— Благородный мессир! — донесся шепот невольной монахини Катарины.

Для меня она была довольно крупна, но главное препятствие заключалось не в этом.

— Сударыня, на вас, как я вижу, нелегко найти запор, — ответил я по-франкски, замечая, что от железного котелка она уже избавилась и, похоже, не только от него, но и от своих печальных монашеских одеяний.

— Разве я могла оставаться в долгу перед своим спасителем? — сладостно проворковала племянница хозяина.

Плоть моя встрепенулась, но я взнуздал ее, ведь слишком зыбка была наша удача, слишком зыбка.

— Сударыня, я не слишком суеверен и не страшусь примет, — любезным тоном отвечал я, не пуская Катарину на порог, — но нынешнюю ночь я хочу целиком посвятить благодарственным молитвам. И вам советую последовать моему примеру.

Послышалось недовольное сопение, потом — какое-то венгерское слово, наверно ругательство, и наконец я услышал самую искреннюю мольбу Катарины, вознесенную ею на франкском наречии:

— Господи, пошли же наконец в наши дикие места хоть одного благородного рыцаря!

Хорошо, что ее не слышали «рыцари султана Юсуфа». Хорошо было и то, что сама Катарина еще не знала, каких гостей послал Всевышний ее дяде.

Глава 11

О пределах милосердия и беспредельности гордыни

На другой день благородные манеры господ рыцарей, которые я так расхваливал Дьердю Фаркаши, расцвели во всей своей красе. Вечером он устроил пир в честь удивительных гостей и своей невероятной победы над алчным родичем, носившим какие-то очень сложное имя. Хозяин называл родича просто «Бошо». Поражение сломило «медведя Бошо», и он, пусть временно, но стал очень сговорчив. По этой причине хозяин расщедрился еще больше. Он приодел господ рыцарей и для каждого нашел в подарок дорогой пояс. Рыцари произносили на пиру цветистые тосты за благополучие его рода и дома; Дьердь Фаркаши весь сиял от удовольствия и гордо посматривал на своего родича, также приглашенного на пиршество и посаженного на вполне почетное место, по левую руку хозяина (по правую, разумеется, удостоился сидеть рыцарь Джон Фитц-Рауф). А когда Эсташ де Маншикур взял в руки виолу и исполнил для хозяина сочиненную в его честь сирвенту, тот как будто в единый миг захмелел и пустил ярко заблестевшую на его щеке слезу.

В той сирвенте Эсташ Лысый, конечно, не забыл помянуть миловидную племянницу Дьердя Фаркаши, сравнив ее с розой, растущей среди суровых скал и стойко сопротивляющейся всякой непогоде. Катарина, как ни странно, сидела за столом вместе с нами и тоже на весьма почетном месте, со стороны широкого хозяйского торца, левее «медведя». Разумеется, ей было прекрасно видно всех благородных рыцарей, о пришествии которых она так молила Бога, а им всем не надо было тянуть шеи, чтобы видеть статную, остробровую монахиню. Жизнь кипела в ней, и воля отца явно подавляла ее природу. Впрочем, она вовсе не казалась сломленной судьбою и грехами рода, кои должна была искупать невольным отречением от радостей жизни. Она уплетала за обе щеки и даже — мясное, пригубляла вино и при том успевала обстреливать рыцарей короткими, жгучими взглядами лучше, чем сотня сарацинских стрелков. Рыцари держались стойко, как на холмах Хаттина[114], но так же, как и у холмах Хаттина, участь их была решена. Английские и франкские сердца уже безнадежно кровоточили.

Хотя Катарина и не смогла воспротивиться воле покойного отца, но в остальном дядя явно не мог устоять перед ее норовом. Иначе нельзя было объяснить ни само присутствие монахини за мужским столом, ни то, что она держалась наравне со всеми. Поэтому никто уже не удивился, когда она, выслушав сирвенту благородного трувера Эсташа Лысого, решительно вступила в общую беседу и первым делом задала такой вопрос, который всякой иной, прилежной монахине показался бы сатанинским гласом:

— Вот вы, благородные господа, воевали с сарацинами на Святой Земле и побывали в плену у султана Саладина. И до нашей глуши доходили слухи, что этот нехристь был великодушен к пленникам, подобно доброму самарянину[115]… Ваш вид, ваши речи подтверждают эти рассказы. Но говорят также, что к знатным дамам-христианкам он проявлял любезность, затмевавшую поступки многих наших князей и баронов. Говорят, что многим нынешним рыцарям стоит брать пример с султана в его обращении с дамами… и уважении их искренних желаний. Вы все видели своими глазами. Можете ли вы подтвердить эти необычайные слухи?

Тишина воцарилась за столом. Рыцари переглянулись, явно испытывая смущение. Наконец Эсташ де Маншикур пристально посмотрел на рыцаря Джона и, получив его молчаливое позволение, заговорил от лица всех гостей:

— Видите ли, сударыня… — начал он, осекся и, не сдержав довольно язвительной улыбки, начал заново: — Видите ли, сестра Катарина, у неверных, — тут он еще успел бросить извиняющийся взгляд на меня, — иные понятия о добродетелях. Во-первых, они могут брать себе не одну жену, а столько, сколько требует их похоть… А нам Господь это строго запретил. Во-вторых, они держат своих жен за семью замками, считая, что их удел ласкать взор и тело только своего мужа. Ни одной женщине на Востоке даже не снилось такое, чтобы она могла сидеть за столом вместе с мужчинами, принимать от них всякие знаки любезности и поклонения и, тем более, свободно задавать разные вопросы, как это делаете вы… к нашему общему удовольствию. У султана Саладина, к примеру, четыре жены, что, конечно, немного в сравнении с другими властителями Востока. Однако все мы можем подтвердить одно — то, что Создатель наделил султана многими истинными добродетелями, в том числе и теми, о коих упомянули вы. Достаточно сказать, что последней его, четвертой, женой, стала пожилая вдова великого атабека Сирии Нур ад-Дина. Разумеется, эта женщина не могла разбудить в нем естественное влечение. Султан так и сказал: «Я должен взять ее в жены, дабы поддержать честь этой праведной женщины. Я хочу, чтобы ей, как и раньше, оказывали должное почтение»… Видите, суд… сестра Катарина, султан обладает способностью поучиться у христиан благородным манерам, в том числе — обращению с дамами… что он и сделал. Он всегда хотел доказать христианам, что они имеют дело не с варваром, а с благородным человеком. Я слышал от многих, что он не раз расспрашивал пленников о наших обычаях. Если он и стал, как вы утверждаете, «примером для нынешних рыцарей», то только потому, что сам оказался нашим прилежным учеником. Первое тому подтверждение я получил еще десять лет тому назад, во время осады Керака. Вы не слышали о знаменитой свадьбе в Кераке?

— Я только слышала, что Саладин перед приступом построил для молодых отдельную башню, чтобы они могли спокойно провести брачную ночь, не страшась приступа… — ответила Катарина, вся краснея и глядя на Эсташа Лысого во все глаза. — Но… признаться я с трудом верю… А вы там были! Расскажите же скорей! Это будет самая чудесная история, какую я услышу в своей жизни!

Эсташ де Маншикур наморщил лоб, и снова язвительная улыбка появилась на его лице, силясь растянуть его тонкие губы.

— Башня, построенная самим Саладином — это, конечно, преувеличение, — признал он, — однако по отношению к молодым султан действительно проявил любезность, которая поразила всех… Представьте себе вздымающуюся посреди пустыни огромную крепость. Она принадлежала в ту пору славному, но весьма своевольному рыцарю Рейнальду Шатильонскому. В этой крепости праздновали свадьбу юной Изабеллы, дочери Иерусалимского короля Амори Первого, и Онфруа, четвертого владетеля Торонского, наследника того мудрого Онфруа, который предлагал Юсуфу рыцарское достоинство. Собрался весь цвет восточного дворянства, со всех христианских земель священной Палестины… — рыцарь Эсташ замолк, и уже не язвительная улыбка, а грустная тень промелькнула по его лицу; пробормотав вполголоса «Да, хорошие были времена», он продолжил свой рассказ. — И вот пиршество началось. Самые известные менестрели исполняли свои стихи, посвященные бракосочетанию принцессы… Ей, кстати, было тогда всего одиннадцать лет от роду, и она в ответ на чудесные строки могла только изумленно моргать… Но это, конечно же, не портило поэзии. Ваш покорный слуга тоже спел тогда свою альбу[116], сочиненную по столь торжественному случаю, и не солгу, если скажу, что она имела большой успех.