Султан Юсуф и его крестоносцы - Сергей Смирнов

Однажды, на исходе первого месяца стояния под Мосулом, катиб аль-Исфахани явился в шатер к султану и молча поклонился ему.

— Имад, у тебя такой вид, будто ты очень торопился и поспел ко мне раньше самого Асраила, — с улыбкой проговорил султан, сдерживая, однако, тревогу и с подозрением глядя на свиток, который катиб держал в руках, словно убитую змею.

— Малик, я принес письмо от аль-Фадиля, — мрачно ответил катиб.

— Кому письмо? Мне или тебе? — с этим вопросом султан указал на сломанную печать свитка.

— Письмо направлено тебе, малик, но аль-Фадиль приложил к нему другое, вовсе без печати, — сообщил ал-Исфахани. — И оно было направлено мне. Аль-Фадиль просил меня прочесть послание к повелителю Египта и Сирии, а потом решить, отдавать его тебе, малик, или не отдавать.

Сам не зная почему, султан облегченно вздохнул.

Аль-Фадиль всегда знал подходы ко двору, — заметил он. — А то разве он сумел бы уберечь голову при Фатимиде… Так что же ты решил, Имад?

— Вот письмо, малик, — только и сказал катиб, протягивая свиток повелителю.

— Со сломанной печатью… — проговорил султан, и рука катиба дрогнула. — Что ж… Вы оба не даете мне повода усомниться в вашей преданности. Прочти мне письмо, Имад.

Аль-Исфахани развернул свиток перед своими глазами, и несколько мгновений султану казалось, то ли катибу не хватает в шатре света, то ли он вдруг разучился читать.

Наконец катиб кашлянул и стал читать негромким и неровным голосом.

Вот какие дерзкие слова написал аль-Фадиль, всегда осторожный и предусмотрительный:

«Во имя Аллаха, милостивого, милосердного!

Малик, да благословит тебя Аллах!

Ныне я обращаюсь к тебе с горькой речью, ибо уже много дней и ночей боль точит мое сердце и тяжелые мысли не дают мне покоя.

Малик, ты, покидая Каир, назвал Египет блудницей, что тщетно пытается разлучить тебя с любимой женой, Сирией. Нет, Египет вовсе не блудница, а любящая мать. Она долго пребывала в плену и по воле Аллаха была освобождена, чтобы вскормить твою славу и твое великое могущество.

Малик, в Египте ты обрел свою силу. И что же творишь ты ныне? Обрекаешь мать на нищету, отнимая у нее все богатства и раздавая их безродным честолюбцам за то, чтобы они ходили за тобой, как голодные уличные собаки, то поджимая хвосты, то норовя вцепиться в ногу.

Уже долгие годы, малик, ты тратишь ее богатства на бесконечную войну — и с кем? Я напомню тебе, с кем: с мусульманами, а не с неверными. С потомками славного Зенги, который отвоевал у франков обширные эдесские земли. Можешь ли ты, малик, мой господин, которому я служу верой и правдой, похвалиться тем, что изгнал неверных хотя бы с одной камхи[111]. священной земли, захваченной врагами истинной веры? А ведь ты уже столько лет правишь богатым Египтом, имеешь в своей власти столько стран, сколькими обладал раньше разве что Искендер Двурогий[112], и по сей день водишь по всему Востоку грозное войско. Но чьей крови ты пролил за эти годы больше — крови франков или единоверцев? Если некому сказать тебе, некому открыть тебе глаза, то скажу я, твой верный слуга, готовый заплатить головой за слово правды. Если собрать в один сосуд всю кровь поверженных тобой франков, а в другой — кровь павших от твоей руки воинов Ислама, то из первого не утолит жажду и птенец стервятника, а во втором захлебнется лев.

Малик, призываю тебя: восстанови мир на землях Пророка, заключи мир с Зенгидом и более не истощай египетскую корову; ее вымя не бездонно и сосцы уже воспалились от беспрерывной и безжалостной дойки. В Египте уже становится неспокойно. Слышен ропот. Нил в этом году так сильно вышел из берегов, что затопил многие поля и селения. Это — плохое предзнаменование. Бедуины склоняются к бунтам.

Дурное предчувствие не оставляет меня, малик. Если, к радости неверных, распря на землях Пророка будет продолжаться, то от нас отвернется Всемогущий Творец, а по Его воле — и великий Аббасид, потомок Мухаммада, да пребудет с ним вечно милость Аллаха.

Благодарение Аллаху! Он воистину всеблагой повелитель и прибежище.»

По мере чтения голос у аль-Исфахани садился и наконец перешел в хриплый шепот, будто горло катиба прохватило жестоким ветром хамсином. Только заключительное славословие Всемогущему Богу чудесным образом исцелило чтеца и вернуло ему силы.

Аль-Исфахани опустил свиток и стал приглядываться к повелителю правоверных.

Султан же ничуть не изменился в лице, не побледнел, не побагровел от гнева, только застыл весь, как восковое изваяние, и взгляд его долго пронизывал катиба насквозь, словно пустое место.

Наконец султан ожил и заметил своего катиба.

— Признайся, Имад, — с усмешкой обратился к нему султан. — Ведь сейчас ты прочел это письмо впервые…

У аль-Исфахани опять пересохло горло. Он не знал, что ответить, и следующий вопрос султана показался ему новой пыткой:

— Ты заметил в письме хоть одно слово клеветы? — спросил его Салах ад-Дин, но не стал долго мучить и ответил сам: — Я рад тому, что у меня есть честные слуги, которым можно доверять.

Тут катиб взбодрился и решил осведомить султана об одном подозрительном событии:

— Малик, есть сведения, что аль-Фадиль отправил какое-то письмо Изз ад-Дину.

— Неужели? — приподнял бровь султан. — Это меня радует. Если он в том письме также не поскупился на правду, то у Зенгида будет не меньше поводов к размышлениям, чем у меня.

В начале осени в Армении умер Ахлат, правивший теми самыми землями, откуда пошел род султана. Ахлат признавал над собой власть сына Айюба, и султан сразу двинулся с войском на север, как только узнал, что владения, потерявшие хозяина, успел прихватить один сельджукский атабек. Восстановив справедливость, султан тут же вернулся к стенам Мосула, давая понять Изз ад-Дину, что тот в конце концов ослепнет, глядя на желтые знамена, окружающие его город.

Но в один из вечеров султана охватил сильный жар, и он слег. Лихорадка стала томить его с каждым днем все сильнее и сильнее, и вскоре он слабым голосом отдал приказ отойти к Харрану.

Ночами султан не мог сомкнуть глаз и ожидал увидеть наяву Ангела Смерти Асраила.

— Всемогущий Аллах! Ты послал мне письмо аль-Фадиля раньше Своего грозного гонца, — прошептал он однажды, едва разжимая челюсти от нестерпимого озноба. — Я возжелал собрать все земли Пророка под одним знаменем, дабы восславить Твое величие. Я надеялся на Твою безграничную милость и возжелал утвердить на землях Пророка свой род, дабы прекратить распри между правоверными и одним ударом смести франков в море. Я был верен своей клятве, Всемогущий! Ныне я осознаю, что совершил великий грех и вышел за пределы смирения пред Твоей волей! Теперь я признаю, что Ты, Всемилостивый и Всемогущий, изрек Свою волю словами аль-Фадиля…

Асраил все не являлся, а болезнь все ожесточалась. Несколько раз великий султан забывался в бреду. И вот он решил призвать к себе своих родичей, чтобы объявить, кто из них получит главное наследство — власть над родом, Египтом и Сирией.

Султан рек, что в случае его кончины власть перейдет в руки его брата, аль-Адиля. И тут же, на одре болезни, Аллах открыл султану горькую истину: его собственный род, как и род Зенгидов, как и роды всех великих правителей прошлого, обречен на распри. Сын эмира Ширку, Назир ад-Дин, громогласно объявил, что он остается старшим в роду и что власть над Египтом некогда досталась Юсуфу, сыну Айюба, только благодаря доблести Асада ад-Дина Ширку, его неизбывному желанию очистить Египет от ереси и подчинить страну великому атабеку Нур ад-Дину. И раз так, заключил свою речь двоюродный брат султана, то теперь по всей справедливости настает черед властвовать прямому наследнику египетского везира Ширку.

Сердце султана разгорелось гневом и болью, но он не показал вида. Озноб вдруг отступил. И что же! Не прошло и двух дней, как султан Юсуф стал поправляться, и по всему дар аль-Исламу в мгновение ока разнеслась весть о его чудесном выздоровлении. Эта весть и самого Изз ад-Дина Мосульского поразила, как удар грома. Ибо как иначе объяснить то, что он сразу отправил к султану своего посла с предложением о мире. Он был готов утвердить имя султана в пятничной молитве, то есть тем самым признавал себя его подданным, и даже обещал быть союзником в войне с неверными. За это Изз ад-Дин просил султана отступиться от Мосула и передать во владение земли, считавшиеся священными для рода Зенгидов.

Когда султан отпустил посла, у него только и хватило сил, что развести руками и вымолвить:

— Всемогущий Аллах. Чудны и неисповедимы пути, коими Ты открываешь истину смертным! Ныне вижу: путь мой прям и ясен, как полет стрелы.