Призвание варяга (von Benckendorff) - Александр Башкуев

Увы, деловая и судебная практика скандинавского общества, выросшего на постоянных "квиккегах" — пиратских походах в соседние земли, сразу вошла в разительное противоречие с Правом и обычаями древних славян. И уже после смерти Ярослава был созван Любечский собор, на коем постановили: "каждый держит отчину свою". (Судя по всему, у тогдашних славян было больше в почете право "отцовское", нежели — "братнее".)

Оба Права все время вступали в конфликт меж собой, но поистине неразрешимым он стал уже при монголах после смерти Даниила Московского. Сей Святой Князь имел несчастие умереть раньше своего брата — Андрея и таким образом не стал Наследником. И стало быть его сыновья — Юрий Злой, да Иван Калита лишились прав не только что на "Великое Княжество", но даже — самое Москву.

Будь сие с другими князьями, История пошла бы иным путем. Но мать Ивана и Юрия была единственной дочкой хана Берке — младшего брата хана Батыя. Сам Берке при жизни имел титулы "Меч Ислама", да "Бич Неверных" и среди своих родственников почитался почти что Святым! И тогдашний Хан Золотой Орды — дядя юных московских князей, — знаменитый на весь мир хан Узбек объявил Москву — "ханским городом", выведя ее таким образом из состава Руси.

Теперь в Москве действовала Яса Чингисхана со всеми ее Указами и нелепостями. Так в "Домострое" появилась строка про то, что "если воин по приказу правителя покинул очаг, а его жена забеременела от родственника его — ребенок считается мужним"!

Сложно сказать, — как сия норма действовала в допетровской Руси, но в эпоху Петра Россия испытала те же проблемы, что и Монголия Чингисхана.

Постоянные войны за тридевять земель от России требовали все больше дворян в действующей, а законы Природы уменьшали число законных детей — в сердце Империи. И тогда древняя норма официально вошла в Законы Петра Великого…

Опять-таки сложно сказать, как именно она воплотилась в жизнь, но из архивов явствует, что иногда офицеры пытались подать в суд на своих жен, а им отказывали именно по этой статье.

Скандал разразился в годы правления бабушки. Потерпевшим оказался сам граф Суворов! За время трехлетней отлучки жена его — урожденная боярыня Прозоровская родила ему сыночка Аркадия.

Суворов был в бешенстве. Ни по срокам, ни по приметам он не мог быть отцом своему первенцу и на основании этого он подал в суд на жену и… собственного племянника. А ему в суде показали на дверь и кипу ровно таких же жалоб иных офицеров.

Сама Государыня сказала своему лучшему генералу:

— Я понимаю размеры вашей обиды и негодования, но… коль уважить сию просьбу, выйдет еще худшая обида для прочих! А там недолго и до мятежа с Революцией!

Суворов очень переживал, но не решился пойти против всего офицерства, обиженного ровно этим же образом. Но теперь — если бы Наследник Павел посмел возмутиться и его жалоба была б принята к рассмотрению, — обиженным оказался бы сам граф Суворов и добрая половина офицеров всей русской армии! (К тому же сам "обиженный" — Павел не желал и слышать об Иске.)

Так что Наследникам Александру и Константину осталось лишь утереться и смотреть на крохотного Nicola с долей презрения. Весь двор знал — кто отец Николая, но с точки зрения русских законов он был, конечно же — "Павловичем" и никто не мог с этим что-то поделать!

Вся декабрьская катавасия проистекла из того факта, что в общественном мнении укоренилось два факта: Наследник Константин — бездетный содомит и педераст с весьма сомнительными развлечениями из эпохи Нерона и Калигулы, а младшие братья — Николай с Михаилом — "наполовину — немножко ублюдки". Если первый из фактов попал в нынешние учебники, второй — "ушел в дальний путь по Владимирке.

Одним летним утром 1796 года нас с Дашкой нарядили получше и повезли к "тайным" пристаням, — где сгружали секретные грузы и контрабанду. Поездка была из обычных, но я сразу же удивился, что нас сопровождают — капитан Меллер и его ветераны. Да не в обычной, зеленой форме Рижского конно-егерского, но самых разнообразных одеждах их прусской молодости.

Когда мы приехали, к причалу швартовался "американец". Только с него подали трап, я увидал старенького субъекта высокого роста и необычайной худобы, — из-за высокого борта торговца сперва показался высокий цилиндр, затем узкое, худющее лицо, испещренное глубокими морщинами, которое увенчивала необычайно нахальная козлиная бородка торчком вперед. Далее появился узкий черный сюртук нараспашку, из-под коего виднелась атласная жилетка с огромными золотыми часами на толстенной цепочке и белая рубашка, да галстук — "веревочкой". Но самым ошеломительным в наряде нашего гостя были — полосатые штаны! Навроде тех, что носят комики в балагане и фарсах. На ногах незнакомца были длинные остроносые штатские штиблеты, которые вызвали у нас с Доротеей презрительные ухмылки. Для нашей касты человек не в сапогах — не совсем человек.

Американец подошел к нашей группе встречающих, картинно раскинул руки-жерди в стороны и обнял дядю Додика. Со стороны было очень смешно смотреть на этого долговязого, смахивающего на кузнечика, — или вернее хищного богомола, старикана и маленького, подтянутого и крепко сбитого полковника Меллера, стискивающих друг друга в объятиях.

Затем визитер оторвался от создателя нашей армии и подошел к самой матушке. Она была ростом гораздо ниже его и старику пришлось нагнуться, чтобы расцеловать ее щеки. Только когда их лица оказались рядом, я осознал, где видел это лицо, — каждое утро в зеркале во время утреннего туалета!

И еще за завтраком, когда я входил в столовую и наклонялся к матушке, дабы поцеловать ее. Разумеется, в том отражении, которое я видел в зеркале, лицо было пошире, потяжелей в челюстях (кровь Бенкендорфов), а у матушки еще не образовались эти глубокие, точно кора старого дуба, морщины, но…

Это было наше лицо. Лицо — фон Шеллингов.

Старик шагнул к моему отцу и они пожали друг другу руки. Потом он повернулся ко мне и сказал странным, высоким, чуть надтреснутым голосом:

— Сэмюел Саттер, к вашим услугам. Можно просто — дядюшка Сэм. А вы кто такой?

Голос господина Саттера был каким-то особым, какого-то странного тембра. Стоило ему заговорить чуть громче, как появлялись какие-то весьма неприятные на слух, визгливые нотки, но в целом — это был голос человека любившего посмеяться и посмешить окружающих. И я отвечал ему, раскрывая объятия:

— Я родился после твоего отъезда. Рад тебя видеть, дедушка.

Лицо моего деда исказила какая-то совершенно непередаваемая гримаса, он будто поморщился от какой-то неведомой боли, усмехнулся, ухмыльнулся, подмигнул мне, состроил комическую гримасу, хлопнул меня по плечу, ущипнул меня за нос, обхватил меня за плечи и одновременно шепнул на ухо:

— В нашем роду рождаются — одни девчонки. Наследственная болезнь… Правда, она позволила нам оказаться в постелях всех лютеранских государей Европы, но… женщины, на мой взгляд, дают опору семейному клану, но только от мужчин зависит его слава и положение. Ты не находишь?

Готовишься стать военным? Это хорошо. Все фон Шеллинги, — кем бы они не стали впоследствии — академиками, торговцами, или вот как я — паяцами, все проходили через армейскую форму. И надо сказать, у нас получалось недурно!

— Я знаю, Ваше Превосходительство. Дядя Додик рассказывал, что Вы были — хорошим генералом, а он всегда знает о чем говорит.

Дед тут же нахмурился и с деланным подозрением и неодобрением воззрился на своего бывшего комбата:

— Давид-то? Он — романтик! Кого ты слушаешь?! Да он в Америке не мог самолично повесить ни одного французского шпика — так у него руки тряслись! Да курица он мокрая, а не — офицер! Кого ты слушаешь?! Он тебе про меня басни плетет, а какой я генерал?

Дядя Додик и оба его зама — все хором прошедшие американскую кампанию, от души расхохотались, а дед, разгорячился, распетушился, поставил руки фертом, откинул в сторону неведомо откуда появившуюся в его руках тросточку, и закричал неприятным голосом:

— Цирк приехал, господа! Дамы, не пропустите случая посмотреть на нашего Вильгельма — перекусывает якорные цепи одним зубом, подымает пудовые гири одним пальцем, делает славных детей одним… О, господи, зарапортовался!

Не слушайте меня, увечного, искалеченного, героя войны, а пожалейте, купите билетики, наши билетики — цена двадцать центов, — деньги немалые, но у дядюшки Сэма лучшее зрелище во всех северных штатах! Цирк приехал!

Фокусы! Фокусы! Мсье, посмотрите вот сюда, какая это карта? Не угадали, милейший, свои часы и бумажник получите у кассира за вычетом двадцати центов — актерам тоже нужно с чего-то жить. Мадам, ах, какой запах у ваших духов, я просто потерял голову… Точно такая же голова — голова индейского вождя Тути-Мкути приветствует вас в нашем паноптикуме, а под ним коллекция скальпов его семерых жен, снятая мною собственноручно! Обратите внимание на третий и пятый, они, как видите, белокуры. Я плакал, господа, поверите или нет, я плакал, когда снимал скальпы этих восхитительных дам!