Призвание варяга (von Benckendorff) - Александр Башкуев

А они что? Они — хоть бы что! Отряхнулись, взяли у меня мои кровные и оставили эти парички мне на память, сказав, что через дорогу они купят новые. Господа, танцы! Дамы приглашают кавалеров, — в заведении дядюшки Сэма все танцуют только самые модные и непристойные танцы из до самого нутра прогнившей — старушки Европы. Итак…" — дед внезапно оборвал свою необычайно занятную тираду (я и впрямь уже чувствовал себя этаким лопоухим зевакой перед дверьми балагана в далекой, неведомой для меня Америке). Его лицо стало каким-то смятым, торжественным и печальным. Он выпрямился во весь свой рост и резко скомандовал так, будто подковки на сапогах лязгнули:

— Сабли… наголо..! Француз в ста шагах за гребнем. С Богом, братцы!" — а его бывшие солдаты вдруг словно загавкали:

— Хох, хох, хох, ур-ра!" — и я как наяву увидал генерала в блещущем золотом мундире впереди кавалерийской лавы на стремительно несущемся коне…

Меня охватил какой-то суеверный ужас и я дал зарок, — коль мне суждено умереть до срока, я это сделаю в сапогах и офицерском мундире. В штиблетах и полосатых штанах что-то есть — омерзительное.

А дед мой уже теребил меня, устанавливая мои ноги в исходную позицию и орал:

— Эту ногу сюда, эту — сюда, улыбочку… По-ошли! Да не так же! Да на тебя обхохочутся все портовые доки от Балтимора до Провиденса! Ты же фон Шеллинг! У тебя должно быть врожденное чувство такта! Ритм, чувствуй ритм, какой ты — будущий жеребец, ежели ритма не сможешь выдержать?! Еще раз пошли!

Вот! Вот так! Получается… Ура, получается — вот это и называется чечеткой. Смотри и учись — пока я жив!" — тут он прямо перед таможенной будкой встал в позицию и отбил такую лихую чечеточку, что даже таможенники выглянули посмотреть и захлопали в ладоши — так здорово у него получилось.

А дед мой, садясь со мною, Дашкой и матушкой в одну карету, обронил вдруг сквозь зубы:

— Белобрысый парень со сломанным передним зубом справа — негоден. Смотрел на меня, разинув рот, а за его спиной — щель в заборе, — ткнуть его ножом и проход справа открыт.

Замени и девчонку, смешливую такую, что стояла у крыльца перед женским пунктом досмотра. Глаза у нее — шальные, — влюбчивая. Хороший контрабандист ее так скрутит, что она ему и ключи, и печати — маму родную со службы вынесет.

Смени, но — не выгоняй. Белобрысого я бы послал за рубеж. Раз так смотрел — парень с воображением. Ему с людьми должно работать — не с тряпками.

А смешливая — хороша! Выдать ее замуж за не слишком ревнивого и — за границу. Интересные мужики по ней будут с ума сходить, а она видно — с фантазией…

Тут мой дед обернулся ко мне, прикрыл пальцем мою отвалившуюся от удивления челюсть и сухо заметил:

— А вот это — нехорошо. Мой внук должен меньше глазеть, да сильней примечать! Впрочем, — мал ты еще для семейного ремесла.

Я страшно обиделся. Я так обиделся, что не выдержал:

— Я встречал тебя со всей душой, а ты мне — такие гадости! Как же тебе не стыдно?!

Дед выпучил глаза, — будто от удивления:

— Мальчик мой, что есть — стыд?! У разведчика не должно быть стыда. Я ведь не собираюсь тебя чему-то учить. На мой взгляд — общение меж людьми сводится к простому обмену мнениями. Коль я тебе интересен, — слушай. Нет, жизнь моя на этом не кончена!

Я растерялся, — этот странный человек с неприятным голосом вел себя вызывающе, можно сказать — по-хамски, но… я отвечал:

— Прекрасно. Я согласен на такие условия. Мне интересно, что ты мне скажешь, но я… оставлю за собой право — делать любые выводы и думать своей головой.

Мой дед обернулся к матушке и с интересом спросил:

— Этому мальчику только тринадцать?! Из молодых, да — ранний. Интересно пощупать — чем он тут у тебя дышит.

А матушка многообещающе ухмыльнулась и предупредила:

— Я думаю, что вы оба еще удивите друг друга. С ним — забавно. Он у меня уже на все имеет свою точку зрения и однажды — послал меня к черту.

У него есть невеста, о которой я тебе написала, но он — упрям, как все фон Шеллинги. Ведь ты женился на моей матери тоже против воли всей нашей семьи — не так ли?

Дед внимательно, но с некоторым осуждением во взоре, окинул меня с головы до ног, а затем подмигнул моей матушке:

— Разберемся. Впрочем, я о том ни разу не пожалел. А ты?

Матушка задумчиво улыбнулась, и вдруг отчужденно и как-то холодно прошептала:

— Конечно, нет. Только вот ждала я тебя слишком долго… Лучше бы ты вернулся пораньше!

Где-то через неделю — мы с дедом катались в окрестностях Озолей и он показывал мне всякие штуки. Как обертывать копыта лошадей лопухами, или вести ее под уздцы так, чтобы она не заржала и не захрапела. Или наоборот, как заставить кобылу тихонько подать голос, чтобы ей ответил жеребец неприятеля. Все это не составляет никакого труда — если знать, как сие делается. Но для меня это была настоящая "Терра Инкогнита" и я слушал дедов урок, затаив дыхание.

Был жаркий полдень и дед устал мотаться со мной по лесам, да болотам и мы присели с ним отдохнуть и немножко перекусить. Мы разломили с ним краюху хлеба и кусок сыра, а запивали — темным пивом из одной фляжки. Только в тот день я впервые заметил насколько он старый, — капельки испарины выступили на его висках и под усами на верхней губе, а руки еле заметно дрожали, передавая мне флягу с пивом. Я спросил его:

— Сие не опасно?

— Что именно?

— Твоя болезнь. У тебя язва?

Дед внимательно окинул меня взглядом и тихо спросил:

— С чего ты взял?

— Матушку частенько мучит изжога. Она говорит, что в нашей семье много умерло язвой. У тебя все симптомы. Почему не лечишься?

Дед обнял меня и, похлопывая по плечу, отвечал:

— Когда-нибудь… Когда-нибудь ты тоже плюнешь на всех докторов и захочешь пожить последние дни без лекарств и рецептов…

Ты прав, — это опасно. Это смертельно опасно и врачи прочат мне не более полугода. Поэтому мне и разрешили проститься. С дочкой и внуками. По долгу службы я не могу покинуть Америки.

Но я — не боюсь. У меня нет страха перед падением занавеса. Я всего лишь — смою с лица грим и…

Возможно, я встречу там единственную женщину, которую любил всем сердцем. И мы — заживем вместе долго и счастливо. Арлекин соскучился по Коломбине и просит отставки… Finita la commedia.

Что-то было в его голосе странное. Непривычное, волнующее сердце. Я невольно сделал к нему движение и спросил:

— Ты не жалеешь… Ты не скучаешь по Родине? По Германии?

— Не знаю. Возможно я — слишком голландец, или чех, или — бродячий цыган для того. У меня была жена. Германия убила ее…

Нет, я не жалею ни о чем. Барон фон Шеллинг умер задолго до того, как в Америке объявился негоциант и комедиант Саттер. У Саттера ныне в Бостоне жена и две очаровательных дочки. Приемных.

Одна на выданье, другая — уже на сносях… Замужем за сенатором! Я американец Саттер, а бедный барон — Иоганн фон Шеллинг умер от горя по своей молодой жене. Я уж и забыл про него.

Я долго смотрел на моего родного деда и все пытался представить мою бабушку, — я видел только ее крохотную и не очень хорошую миниатюру в матушкином медальоне. И вот только этим жарким днем мне вдруг пригрезилось, что я — наконец-то хоть немножечко ее увидал. В глазах моего деда. Я сел к нему поближе и…

Тут дед резко выпрямился, подтянулся и будто захлопнул створки невидимой раковины со словами:

— Отставить слезы и сопли! Сейчас у нас будет сеанс практической магии. Исполняю самые сокровенные желания посетителей — только в нашем цирке. Единственная гастроль — единственное желание. Загадывай желание и я исполняю его.

— Идет. Можно начать?

— Валяй.

— Сделай так, чтобы я смог жениться на Яльке. Чтоб мы любили друг друга долго и счастливо и… И только смерть разлучила бы нас.

Дед прищелкнул пальцами, сделал в воздухе пару пассов, а потом вдруг застыл на половине жеста:

— Погоди, я-то женю тебя на литвинке и влюблю вас друг в друга, — но как же обычаи? Ты — лютеранин, она — католичка, твоя мать — яростная иудейка, что скажут церкви? Ты понимаешь сколько законов вам придется преступить в один миг? Да и кто осмелится вас венчать? По какому закону?

Я от души рассмеялся:

— О католиках — не беспокойся, мы их повывели. Я — глава латвийской лютеранской церкви, — как прикажу — так и будет. А что до евреев… Не думай об этом. Матушка скажет — они подпрыгнут!

Дед внимательно взглянул на меня, затем опять завертел в воздухе пальцами и… снова остановился:

— Еще одна закавыка. Ялька-то — деревенская! А ты — горожанин. Сможешь ли ты прожить с ней в твоих деревенских Озолях? Сможет ли она выжить в Риге, или, предположим, — Санкт-Петербурге?

Я растерялся. Я никогда не задавал себе этого вопроса. В глубине моего сердца невольно шевельнулось воспоминание, — Ялька скучает в нашем рижском доме, когда я привожу ее туда в гости к родителям. А я сам порой выхожу из себя от сознания того, что я наблюдаю в Озолях, как трава растет, а в Риге премьера "Много шума из ничего" и все мои сверстники, — конечно же — там. Но Ялька плачет и не хочет в Ригу. Да и что ей делать в обществе хорошеньких баронесс и юных банкиров?